Проситель

— Успеем до рассвета? — поинтересовался Мехмед, хотя логичнее было бы: «…до конца света?»

Впрочем, с другой стороны, конец света представлялся не столько ответом на вопрос, сколько закрытием темы. Как если бы человека с пророческим сновидческим даром уложили спать, чтобы он во сне что-то узнал и по пробуждении рассказал, а он возьми да помри во сне.

Нет слов, общаться с первым вице-президентом консорциума было великой честью, но частично (в смысле понимания прав человека) Мехмед уже успел превратиться в американца.

Время было позднее.

И хотя Мехмед был в этом мире один как перст, у него была его личная (частная) жизнь, над которой Джерри Ли Коган не имел власти.

На одиннадцать утра Мехмед пригласил во французский ресторан на ланч даму из отдела обеспечения правительственных программ — кажется, так он назывался.

Обеспечение, как правило, заключалось в стремительном расходовании выделенных правительством США средств — допустим, на обучение туземцев компьютерной грамоте, или на внедрение на предприятии (где-нибудь в нижнем течении реки Нигер) прогрессивных форм бухгалтерского учета, или, как поведала Мехмеду дама, на совсем экзотическое мероприятие по преобразованию колхозов в Нижегородской губернии в систему хуторских фермерских хозяйств, в результате чего (смеялась дама) с товарным сельским хозяйством в этой самой губернии было оперативно и надолго, если не навсегда, точнее, до очередной коллективизации, покончено.

По заведенному порядку шестьдесят процентов выделенных денег шло на зарплату и командировки (летали исключительно бизнес-классом, жили в лучших гостиницах) правительственных чиновников, тридцать доставалось неправительственной организации (в данном случае консорциуму), принимающей участие в программе, оставшиеся десять — на взятки и подарки туземному начальству.

19

Мехмед давно (как только перебрался на вторую половину) обратил внимание, что иногда жизнь перестает подчиняться законам естественного (привычного для человека) течения времени. Начинает как взбесившийся конь скакать не на четырех копытах и прямо, но на двух и вокруг своей (коня) оси, как выскочившая из берегов река течь сразу во все стороны. Время же при этом останавливается, влепляется, как муха в смолу (по прошествии веков — янтарь), в не ощутимую человеком (как рентгеновское излучение) бесконечность, «зависает» подобно картинке на компьютерном дисплее.

Так было и сейчас.

Едва ли с момента, как Зоя попросила его по телефону встретиться с человеком по фамилии Исфараилов, минуло полчаса, однако же Мехмед в эти полчаса успел прожить сразу много жизней, кое-что (по мелочи) уяснить — он и словом еще не перемолвился с неведомым Исфараиловым, но уже знал, о чем пойдет разговор, — и в то же время (по-крупному) «выпасть» из действительности, утратить (глубинное) понимание хода вещей.

Мехмед не знал, как выразить это ощущение в словах. Даже не столько выразить, сколько определить, к какому именно типу времени отнести данную встречу.

Потому что внутри обыденного (которое на часах) времени скрывалось бесчисленное множество других, а вместе они, по всей видимости, образовывали то, что одни люди называли Божьим промыслом, другие — бесконечностью, третьи — вечностью, четвертые (к ним причислял себя и Мехмед) — судьбой, то есть той самой волей, которая (по аналогии с ничто, которое «ничтожит», «волит») все решает и которую не переспорить.

В известном смысле это примиряло с мирозданием. Человек, выходит, что-то собой представлял, чего-то стоил, если за ним ходила по пятам судьба. Иногда Мехмед думал: а что, интересно, происходит с человеком, от которого судьба отступается? Но при здравом размышлении приходил к выводу, что такого быть не может. Это было все равно как если бы вдруг исчезло земное притяжение. Мир бы поплыл… к чертям собачьим. Но если земное притяжение прикрепляло человека (и все сущее) к матери-земле, то судьба прикрепляла… к чему? К Богу, бесконечности, вечности?

Совершенно точно прикрепляла к смерти, как эстафетную палочку передавала ей человека с рук на руки.

А после смерти, подумал Мехмед, если допустить, что человек обретает некую иную, допустим энергетическую, форму существования, что замещает ему судьбу? Или, совсем какая-то дикая мысль посетила Мехмеда, пройдя через Страшный суд и соответствующим образом перестроившись (реструктуризировавшись), энергетический человек сам становится судьбой, то есть прикрепляется к нормальному (земному) человеку? В таком случае мироздание приобретало законченный смысл. Единственно, трудно было понять: почему человечество так медленно меняется к лучшему, если конечно не меняется к худшему?

Вероятно, не всякий (в особенности тот, носителем которого являлась судьба) опыт усваивался человечеством. В плане передачи (непередачи) опыта судьба напоминала смерть.

Многие вопросы, успокоил себя Мехмед, старше человека, соответственно, и отвечать на них должен тот (те), кто старше человека. Вот только не понятно было, кому (перед кем) отвечать. Вероятно, тому (перед теми), кто в свою очередь старше их, подумал Мехмед. Иерархия бесконечности, таким образом, была сродни иерархии артели, холдинга, концерна, да, собственно, любой структурированной организации. Порядок есть везде, с неожиданным удовлетворением подумал Мехмед, иначе все давно бы рухнуло. Просто не всем (и не всегда) удается осмыслить этот порядок.

Он давно привык не беспокоиться по поводу своих слишком уж долгих и на первый взгляд бесплодных размышлений о чем-либо. Скажем, о средней цене на молибден в будущем году; о белье: какое, интересно — кружевное, трикотажное, шелковое? — носят (если, конечно, носят) женщины-телохранители, в частности Зоя; о завещании (кому достанутся его миллиарды?) Джерри Ли Когана; о кукурузной (зачем она ему?) плантации Халилыча в Аргентине; о странной привычке предполагаемого делового партнера писателя-фантаста Руслана Берендеева шляться по оптовым продовольственным ярмаркам. Теоретически Мехмед мог понять человека, шляющегося по публичным домам, опиумным притонам, разным злачным местам, где демонстрируют патологические сексуальные шоу, дерутся до полусмерти, грязно играют на каких-то диких тотализаторах, но совершенно не мог — без видимой цели слоняющегося по оптовым продовольственным ярмаркам. Берендеев как будто издевался над жизнью, здравым смыслом, иерархией бесконечности, и это раздражало и тревожило Мехмеда. Как иметь дело с таким человеком? Пусть даже он предлагает выгодное дело. Только может ли предложить нормальное дело человек, слоняющийся по оптовым продовольственным ярмаркам?

Мехмед сомневался.

От подобного человека могло прийти либо сверхвыгодное, либо сверхпровальное дело.

Мехмед не верил писателю-фантасту Руслану Берендееву, однако просчитывающий (ответственный за бизнес) сектор сознания сигнализировал: проект может принести прибыль покруче операции с уральским заводом. И — уже как будто из параллельного мира, из сна, из… рая? — текла, крепла, кристаллизовалась уверенность: если выгорит и там и там, Мехмед превратится в…

В нечто большее, чем Джерри Ли Коган.

Это была в высшей степени опасная уверенность, и сектор сознания, ответственный за физическое существование, сигнализировал: два этих проекта сродни двум сблизившимся раскаленным плитам, над (между?) которыми жизнь Мехмеда, как плевок, превратится в пар, в ничто.

Но кто, что могло помешать Мехмеду мечтать?

Он подумал, что если бы какой-нибудь исследователь взялся описывать его жизнь, у него ничего бы не получилось. Иные миллионные дела можно было уместить в несколько слов: узнал — проверил — купил — перепродал — заработал (очень часто без ожидаемого «убил»); иные же его (как сейчас) совершенно необязательные размышления, если их, используя компьютерный термин, «разархивировать», заняли бы многие тысячи страниц, но никоим образом не приблизили бы гипотетического исследователя к пониманию сути Мехмеда.