Проситель

— Халилыч, это, конечно, ценная информация, — начал терять терпение Мехмед, — но пока что мы занимаемся тем, что бессмысленно множим вопросы. Ты хочешь сказать, что ничтожнейший Берендеев каким-то образом вывел на большие бабки такую тертую сволочь, как Рыбоконь?

— Я не очень хорошо ориентируюсь в российском бизнесе, — Халилыч продолжал нажимать кнопки на своем мини-компьютере, но тот только пищал, как мышь, заметившая тень коршуна, — потому что…

— Потому что российского бизнеса как такового не существует, — подхватил Мешок.

— Настоящий бизнес, как известно, начинается с десяти миллионов долларов. В России на виду ни у кого таких денег нет! А если и есть, они спрятаны в западных банках. Малый же бизнес, едва он зашевелился, был вмертвую раздавлен бандитами, загнан исключительно в торговлю. Таким образом, в России мы имеем дело с двухполюсной моделью не развития экономики, нет, а пока что передела власти, собственности и имущества между госаппаратом и криминальным миром, что, в сущности, здесь сейчас одно и то же.

— Берендеев — чиновник или бандит? — спросил Мехмед. И сам же ответил: Он писатель, Саша, поэтому я не понимаю, зачем ты все это нам говоришь… Это же прописные истины. Мы здесь имеем дело с чем-то другим.

— Да, бандиты его не знают, — тихо подтвердил Халилыч. — Но ведь могут и узнать. Бандиты в России не любят, когда кто-то таскает большие деньги мимо их носа.

— Откуда у него деньги? — не выдержал Мехмед. — Я понимаю, что из воздуха, но вы можете мне точно сказать — из какого?

— Значит, большие деньги в России все же делаются, — глубокомысленно заметил Халилыч, — а если делаются, — перевел взгляд на Мешка, — значит, российский бизнес как таковой все же существует.

— Русское чудо, — повторил Мешок. — Но это не бизнес.

— Что же это? — Мехмед посмотрел на часы. Без двух минут три. Они сидели уже больше двух часов, но ни о чем не договорились, не приняли никакого решения.

— Попробую объяснить, — с неприязнью посмотрел на него Мешок. — Ты помнишь, когда в начале девяностых тут все зашевелилось, Джерри Ли Коган велел подобрать ему ребят, которые знают, что это за страна и как в ней вести дела?

— Помню, — кивнул Мехмед, — он тогда специально приехал в Израиль.

— А где еще можно было найти таких ребят, кроме как на зоне и в Израиле? усмехнулся Мешок. — Естественно, помимо Батуми?

— Я тогда жил в Штатах, — пожал плечами Мешок.

— Джерри отобрал человек двадцать, — продолжил Мешок, — и мы с тобой оказались в их числе.

— Он раскидал нас тогда по разным углам Союза, чтобы мы посмотрели, что там и как, и представили ему свои соображения, — продолжил упоенный полетом (куда?) Мешок. — Потом он собрал нас в Лос-Анджелесе. Ты помнишь, о чем мы там говорили?

— В июле девяносто первого, — сказал Мехмед, — вы все утверждали, что Горбачев — великий человек, что он будет править вечно, что если кого и поддерживать, то только его. Он все сделает как надо. Ты еще, — рассмеялся Мехмед, — сказал, что ему надо поставить памятник из золота.

— Из золота? — не поверил Халилыч. — В полный рост?

— Представь себе. — Мехмеду доставляло неизъяснимое удовольствие топтать мнящего себя крупным политологом и философом Мешка. — Но Джерри им ответил, что Горбачев слишком слаб и мягок для такой страны, как Россия, что в России неизменно будет брать верх самая грубая, примитивная, дикая и в то же время абсолютно непригодная для решения ее коренных проблем сила. Джерри сказал, что это проклятие с России еще не снято. Он уже тогда как будто знал про ГКЧП и велел перевести все стрелки на Ельцина. Помнишь, как вы тогда все зафыркали, Саша?

— А ты не зафыркал? — огрызнулся Мешок.

— И я зафыркал, — был вынужден признаться Мехмед, — но я хоть не призывал ставить Горбачеву памятник из золота.

— Зачем памятник — из золота? — почему-то этот вопрос не давал Халилычу покоя. — Где вы собирались его поставить? В Москве? Неужели памятник… понизил голос, — в виде гриба?

— Я где-то читал про парня, утверждавшего, что Ленин — гриб, — раз и навсегда вознамерился покончить с идиотской темой Мехмед. — Так вот, Халилыч, стоило только ему сказать об этом по телевизору, как он тут же… помер. Причем от болезни, которую вызывают микробы, похожие по своей структуре на грибные споры. Мозг у этого парня сгнил и ссохся, как… гриб. Давай не будем о грибах всуе.

— Но ведь Горбачев пока жив! — возразил Халилыч.

Мехмед понял, что тема грибов интересует Халилыча сильнее темы смерти. «Ну да, — подумал Мехмед, — о смерти он кое-что знает».

— Горбачев жив, — вздохнул он, — но до этого есть дело только ему и его семье.

Честно говоря, Мехмед и сейчас до конца не понимал, зачем этот человек, имевший власть, которая не снилась ни египетским фараонам, ни американским президентам, затеял так называемую перестройку, в результате которой лишился, в сущности, всего, приобрел же (в сравнении с тем, чего лишился и что мог приобрести) смехотворно мало. «Возможно, — размышлял Мехмед, — он сделал это для того, чтобы я, Халилыч, Мешок (Джерри Ли Коган не в счет) смогли стать богатыми?» Но и в этом случае он не мог заставить себя относиться к Горбачеву с уважением. Мехмед мысленно сравнивал его с отцом семейства, который вдруг выгнал семью на улицу, продал за бесценок дом и имущество и встал на перекрестке, раздавая случайным (но в основном не случайным) прохожим сотенные (штабеля сотенных). Такого отца семейства следовало вязать, лишать права распоряжаться имуществом, везти в больницу, но никак не ставить ему в Москве памятник из золота… в полный, как предположил Халилыч, рост.

Даже в виде… гриба.

— Джерри тогда еще сказал, — не отказал себе в удовольствии предаться воспоминаниям Мехмед, — что президент, который принимает от рок-музыкантов чеки на сто тысяч долларов, позорит великую, пусть и переживающую трудные времена, державу. Он сказал, что дни такого президента сочтены, что не стоит иметь его в виду, когда думаешь о будущем.

— И он оказался прав, — с отвращением (он всегда пил спиртное, как если бы в стакане был смертельный яд) пригубил «Хеннесси» Мешок, — стопроцентно прав. А в 1994 году в Бостоне уже был не прав! — поистине мысль Мешка плавала автономно (как подводная лодка от базы) от логики. — Стопроцентно не прав! Я сказал ему об этом прямо в глаза! — Должно быть, Мешок видел себя храбрым маленьким иудейским Давидом, выступившим против огромного иудейского же Голиафа. — И то, что здесь сейчас, как вонючие болотные пузыри, вспухают и лопаются все эти Рыбокони, Муровиди, теперь вот этот… Берендеев, — следствие той ошибки.

— Саша, — неожиданно весело рассмеялся Халилыч, — ты в своем уме? На кого ты хвост поднимаешь?

— Какой хвост? Что я, собака? — разозлился Мешок. — Что это вообще такое «поднимаешь хвост»? — Похоже, Мешок (скорее всего, обманчиво) полагал, что из них троих он (в силу принадлежности к еврейской нации, что ли?) стоит ближе всех к живому богу — Джерри Ли Когану. — Ты позвонил, — ткнул пальцем в Мехмеда, как раз отхлебнувшего «Хеннесси», — попросил приехать, поговорить о деле.

— Мы и говорим о деле, — мягко заметил Халилыч, — другое дело, что дело, так сказать, не созрело… Или, напротив, созрело, как… гриб, и его уже срезали, а мы… — замолчал.

— Ну и давайте, черт побери, без этого вашего азиатского чинопочитания и жополизания, — раздраженно ответил Мешок.

«Нельзя, — подумал, глядя на него, Мехмед, — сидеть в офисе сутками. Теряешь чувство реальности».

Еще он подумал, что среди евреев встречаются неплохие парни, но всех их (и плохих, и хороших) губит неумение вовремя затормозить. Как в благом, так и в дурном они почему-то идут до конца, до упора. Ну а какой может быть упор в бизнесе? Миллионы и миллиарды — это не упор, это бесконечность, та самая перспектива, которая, в сущности, бесперспективна. Особенно, с грустной отвагой допил бокал до дна Мехмед, по мере наступления старости, превращения организма в живой пепел. Вот разорение, пуля — это да, упор. Но, так сказать, внезапный, точнее, антиупор, к которому вдруг приходят, хотя, как кажется, идут совершенно в другую сторону. Мехмед подумал, что беда евреев заключается в том, что они очень древний народ.