Выборный

Одного Седой узнал сразу: видел в кабинете Лаптева. А второй вызывал одновременно интерес и антипатию - и все же глубоким, особенным чувством Седой понял: это его человек. С ним будут связаны некие важные события...

Крепкий, рослый, загорелый, с простецким лицом, зачесанными назад соломенными волосами, небрежно одетый, человек этот представлял тип, который был внутренне и внешне привычен Седому. Но этот "Толя" - так к нему обращались - пребывал в подпитии, а его лицо, глаза, жестикуляция и походка подсказывали, что парень уже из горьких.

По давней крестьянской привычке Седой пожалел Толю, но жалость была с немалой долей презрения.

Послушав немного чужой разговор и посмотрев через плгчо на непонятные до тошноты, да еще и воняющие конюшней бумаги, Седой собрался было уже вернуться на колокольню, к ласточкину гнезду, но задержался.

Для себя, для самоуспокоения, Седой решил, что все дело в Толиных наклонностях. Не хотел еще допускать осознание связанности с этим человеком - не потому ли, что не все предстоящее им двоим не так было гладко?

"Все дело в пьянке", - сказал себе Седой.

На кладбище пьяниц хватало, не один и не два десятка либо допились до смерти, либо нарвались на скоропостижную смерть под пьяную лавочку. Но народ этот был чрезвычайно неинтересный, как правило, затопленный водкою еще при жизни, и на кладбище с ними, как с местом пустым. А вот с Приват-доцентом Седой как-то раз отчаянно схлестнулся насчет того, кто, как и особенно почему пьет. Спорить на равных не получалось, а согласиться было никак невозможно: очень уж они с Приватом разные. И вот стал Седой задумываться и присматриваться; несколько раз он пробовал поговорить после полуночи с живыми, проходившими возле кладбища, с теми, кто случайно припозднился, но разговор не получался. Одни сильно, до бессловесности, пугались, а другие несли бог весть что, не реагируя на вопросы. Такой же благоприятный случай, - чтобы поговорить со взрослым мужиком, - упускать не стоило. И то, что мужик этот подвыпивший, в сущности могло обернуться неплохо: не станет дергаться, не примет всерьез этот разговор, а значит, по-настоящему не будет нарушено Правило, ограничивающее общение с живыми.

Так уговаривал себя Седой, так решал, что "с этим Толей" надо побеседовать, и так заставил себя ожидать, пока представится возможность.

Возможность представилась достаточно скоро: девочка захотела побродить по аллейке, не тронутой пока спецкомандой, а Толя, вытащив очередную "беломорину", остался на скамейке.

- Ты кто будешь? - спросил негромко Седой, пристраиваясь рядом.

- Василенко, - машинально ответил Анатолий Петрович и в следующий момент побледнел и вскочил.

- Ну, че, укушу я тебя, что ли?- обиженно спросил Седой и даже рукой махнул.

- Н-нет, - решил Василенко,- но все-таки...

Тут Василенко совсем побледнел, даже за сердце схватился и стал беспомощно оглядываться по сторонам. Кочергины отошли далеко, а Седой не исчезал, даже подмигивал:

- Че там, ладно, свои ребята.

То ли это подмигивание помогло, то ли просто сообразил Анатолий Петрович, что ежели с ним уже произошло такое, то здесь за сердце не хватайся, "караул" не кричи, все равно не отвертишься, пока не пройдет само. И Анатолий вдруг успокоился и даже повеселел.

В институте, щедро отдавая время и силы архитектуре, волейболу и девушкам, Толя Василенко как только мог игнорировал "общественные дисциплины", не интересовался ни гносеологией, ни тем паче психологией; и теперь в полупьяной логике своей допустил, что где-то в непрочитанных страницах и пропущенных лекциях содержалось объяснение этого прозрачного феномена в шинели с красными петлицами.

- Успокоился?- участливо спросил Седой, когда Василенко уселся на скамейку и задымил.- А то пока дергаться и разбираться что да как, то всякая охота разговаривать пропадет. Годится?

Василенко утвердительно кивнул, все больше склоняясь к мысли, что весь этот необычный разговор - просто сон. Такой сон от переутомления, литра пива и еще ста пятидесяти граммов до того.

- Так кто ты по службе будешь, Василенко? - спросил Седой.

- Архитектор.

- Это что еще такое? - не понял Седой.

- Ну, это вместо художника, - терпеливо пояснил Василенко, привыкая к условностям такого сна. - Я рисую, что надо построить, а рабочие потом все это в натуре делают.

- А сам ты, значит, с камнями, с известкой не возишься?

- Я же сказал, рисую проект. Такой исходный рисунок для строителей. Без него никто работать не может.

- Панская работенка, - повертел головой Седой, не то одобряя, не то осуждая.

- Свинская, а не панская, - решил обидеться Василенко.

- Давай-давай. Не нюхал ты, видно, свинской работы, - беззлобно бросил Седой.

- А ты мою видел? Что мне делать приходится? Типовые проекты привязывать! Да автобусные остановки малевать - ах, творчество, мать его... На первом курсе такое делают!

- А как же дома, вон их сколько? - спросил Седой, указывая на блочники ближайшего микрорайона.

- А никак. Есть типовые проекты, есть альбомы стандартных деталей, так что никакого творчества. Только и смотри, чтобы коммуникации были покороче, чтобы на чужие трассы не налезать.

- За что же тебе деньги платят? - искренне изумился Седой.

- А хрен его знает. Целый день, правда, как собака гавкаю и отгавкиваюсь, а если по сути - так от меня ничего и нет.

Седой сощурился:

- А чего же тебе не хватает? Работа у тебя чистая, деньги исправно идут, жена небось есть, дом, так?

- Ну...

- Я ж по морде вижу: крестьянских ты кровей. А в навозе не ковыряешься, не пашешь сам на себе вскачь. Что же тебя печет? Что водкой заливаешь?

Василенко досадливо поморщился, подергал плечом и достал новую папиросу:

- Да, пью, бывает. А оттого, что работа моя, "чистая", на дурака рассчитана. А я не дурак. И не могу им быть. Мельников - тот как раз может, он дерьмо - не архитектор, самое большее способен коровники в стиле "баракко" лепить. А мне все не дает голову поднять...

- Командир твой?

- Ага. Командир.

- А что, повыше его нету никого?

- А толку-то, что есть? Что я, жаловаться побегу? И на что? Мельников же, выходит, кругом прав...

- А если прав, то чего ты пыркаешься?

- Как бы тебе объяснить... - Василенко разволновался, присел на корточки и принялся, как всегда в минуты волнения, чертить какие-то знаки, в данном случае - на песке. - Мельников прав по-своему, если исходить только из минимума затрат... минимума риска, минимума новизны. А я в таких рамках плясать не могу. И никто не может, прошло то время. Так что я, выходит, тоже прав. А он... Вот по этому вашему спорткомплексу: на пятьдесят тысяч больше получилось, вышку я по-своему вывернул. Так мой фельдфебель: чуть с... этим самым не слопал. А сильное дело - пятьдесят тысяч!

Для Седого эти тысячи, не соизмеримые с крестьянским бюджетом, и в самом деле означали немного; а вот другое... Да, это был его человек, и не просто любопытство тянуло Седого... Выждав очень неприятную паузу, он тихо спросил:

- Так это ты спорткомплекс выдумал? Но Василенко не сразу понял, что может означать интонация Седого, и начал весело:

- Я. Вышку-то классно решить удалось! Если еще строители не подгадят будет на сто лет заметка!

И только тут понял, что слова повисают, что даже увеличивается ощущение проступка, и спросил: - Слышь, как тебя: я что, не то сморозил?

Несколько мгновений Седой смотрел на него молча, не двигаясь, смотрел, что называется, в самую душу. А потом так же молча исчез.

Глава 8

...И тут Наташа заплакала.

Только что Виктор с увлечением говорил, рассказывал, как он впервые в полном масштабе организует здесь непрерывный монтаж, и казалось, что дочь слушает и радуется, хотя, быть может, и не слишком понимает тонкости. И вдруг... Конечно, понял Виктор, что рассказывал больше для себя, а она не могла представить, как это здорово и что это значит, когда выстроена технологическая линия, и непрерывным потоком идут машины, и скользят по рельсам рукастые краны, и карабкаются все выше огни электросварки, и застывает тяжелый сизый бетон, превращаясь в ровные поверхности; но чтобы слезы...