Страница 10 из 11
— Джон, я закончил эпизод с огнями святого Эльма и…
— К чертям собачьим эпизод. Я скатился…
— С кого? — спросил я машинально.
— Нет, нет, ради Бога, не с женщины! Это куда серьезнее. С лошади!
— Упал?
— Ш-ш! Тише, а то Рики услышит! Она отменит охоту! Я в порядке. Просто связки растянул. Пять минут был без сознания. Теперь дико хромаю. Перебрал маленько. Но сегодня к вечеру я прилечу. Встречай последний рейс из Лондона. Два дня назад я катался верхом в Лоншаме.
— А я думал, ты подбираешь актеров.
— Разумеется! Только чертова лошадь встала на дыбы из-за автомобильного клаксона. Я подлетел на милю. Теперь все в порядке. Безо всякого предупреждения полететь наземь и корчиться от боли, когда спина и так болит. Не хотелось бы тебя пугать, малыш.
— Я и так напуган, Джон. Если ты помрешь, мне конец!
— Трогательные чувства. Ты — сваренный вкрутую оптимист. Пообещай, что меня не свалит на свадьбе пляска святого Витта.
— Какого черта! Да ты готов пойти на это, лишь бы все глазели только на тебя.
— Почему бы и нет? Возьми такси, встречай меня вечером в аэропорту, по дороге расскажешь мне эпизод с огнями святого Эльма. Можно мне остаться в твоем номере в гостинице сегодня вечером? К утру я должен передвигаться без костылей.
— Какие еще костыли, Джон?
— Да тише ты! Рики в комнате?
— Она вышла открыть дверь. Постой-постой…
Рики стояла в коридоре, разглядывая листок бумаги. Ее лицо было белее снега, а из глаз капали слезы. Она подошла и протянула мне листок.
Голос Джона произнес:
— Я слышу, кто-то плачет.
— Да, Джон.
Я прочитал записку:
— «Альма Кимбалл О'Рурк упала сегодня с лошади. Она скончалась на месте. Лошадь пристрелили».
— Боже мой, — сказал Джон за пятьсот миль из Парижа.
— Она была женой начальника килдарской охоты? — спросил я.
— Да, именно так, — тихо сказал Джон.
Я продолжал читать:
— «Похороны послезавтра. Все охотники будут присутствовать».
— Боже, — пробормотал Джон.
— Значит… — сказал я.
— Охотничья свадьба, — сказала Рики, — отменяется.
Джон услышал эти слова и сказал:
— Нет, нет. Всего лишь откладывается.
Майк привез меня в Дублин, чтоб найти Тома, снявшего номер в отеле «Рассел». Они с Лизой поссорились по этому поводу тоже. Он хотел остаться с ней у Хьюстонов. Но католики и протестанты, сказала она, не теряли бдительности. Так что Тому до церемонии бракосочетания полагалось жить в отеле. К тому же из своего номера в Дублине ему было бы удобнее играть на бирже. На этом и порешили. Том поселился в гостинице.
Я нашел Тома в вестибюле. Он отправлял почту.
Я протянул ему записку и ничего не сказал.
Последовала долгая пауза, после чего я увидел, как тонкие прозрачные веки Тома смежились. Не захлопнулись, как великие ворота Киева, но закрылись так же окончательно и бесповоротно. Звук, с которым его веки смыкались, пока глаза продолжали смотреть на меня, был ужасен своей бесшумностью. Я находился снаружи в своем мире, если он вообще существовал, а Том — в своем.
— Том, она умерла, — сказал я, но говорить было бессмысленно. Том отключил батареи, поддерживавшие его связь с миром звуков, слов и фраз. Я повторил: — Она умерла.
Том повернулся и принялся подниматься по лестнице.
В дверях я переговорил с Майком.
— Священник? Унитарист. Лучше пойти к нему и все рассказать.
Я услышал, как за моей спиной открылась дверь лифта.
Том стоял в проеме. Но не выходил. Я поспешил к нему.
— Что, Том?
— Я вот думаю, — сказал Том. — Кто-то должен отменить заказ на свадебный торт.
— Слишком поздно. Торт доставили, когда я выходил из «Кортауна».
— О Боже, — сказал Том.
Дверь лифта захлопнулась.
Том вознесся.
Лондонский рейс прибыл в Шеннон с опозданием. Пока я его дожидался, мне пришлось сделать три ходки в туалет, что свидетельствовало о том, сколько кружек эля я пропустил за это время.
Джон помахал мне костылями с верхней площадки трапа и чуть не растянулся в полный рост — так ему хотелось скорее спуститься ко мне. Я попытался помочь, но только получил от него тумака костылем, пока он порывался спуститься гигантскими прыжками, словно родился и вырос атлетом на костылях. При каждом большом скачке, он вскрикивал отчасти от боли, отчасти от воодушевления:
— Боже мой, всегда случается что-то неожиданное. Я хочу сказать, стоит дать себе слабинку, как Господь дает тебе пинка. Я никогда в жизни так не падал. Все было как в замедленной съемке, или как если перелетаешь через водопад, или как если просматриваешь отснятые кадры; знаешь, как это бывает, каждый кадр останавливается, чтобы можно было его рассмотреть: вот сейчас в воздухе твоя задница, а вот твой позвоночник, позвонок за позвонком, теперь — шея, затем — ключица, макушка головы, и ты видишь, как все это вертится, а лошадь осталась внизу, ее тоже видишь, кадр за кадром, словно снимаешь всю эту чертовщину со скоростью тридцать кадров в секунду, но все видно предельно четко и с секундной задержкой, и ты рассматриваешь себя и лошадь, вальсирующих в воздухе. А вся сцена посекундно занимает целых полчаса. Кадры убыстряются, только когда ударяешься о землю. Черт. Потом чувствуешь, как напрягаются сухожилия и мышцы. Ты когда-нибудь выходил зимней ночью, прислушивался? А-ах! На ветвях столько снега, что вот-вот сломаются! Ты слышишь, как волокна гнутся, древесина скрипит. Я думал, все мои кости рассыплются, расслоятся и хлопьями осядут под моей плотью. Бах! И вот они везут меня в морг. Я закричал: «Не в ту сторону». Оказалось, это была «скорая», а мне показалось, что это к паталогоанатому! Давай, ради Бога, поторапливайся… я-то бегу быстрее тебя. Надеюсь, не растянусь прямо здесь в конвульсиях. А то еще та будет картинка. Лежишь на спине как олух царя небесного, говоришь на разных языках, ослепший от боли. Черт! А где Том?
Том ждал нас в погребке отеля «Роял Гиберниан». Джон настоял на том, чтобы, согнувшись, на костылях, спуститься на поиски американца ирландского происхождения.
— Том, вот ты где! — сказал Джон.
Том обернулся и посмотрел на нас прозрачным, как голубое небо в морозное утро, взглядом.
— Боже, — вырвалось у Джона. — У тебя вид как у сумасшедшего. Что тебя так потрясло, Том?
— Она сидела в дамском седле, — ответил ровным голосом Том. — Ей нельзя было ездить в дамском седле, черт побери.
— Но кто — она? — спросил Джон своим масленым, ласковым, но притворным голосом. — О какой женщине речь?
На следующий день мы с Майком отвезли Джона в Килкок. Он попрактиковался в выполнении больших прыжков на костылях, его так и распирало от сознания того, какой он молодец. Когда мы приехали в «Кортаун-хаус», он вылез из машины раньше нас и едва проскакал по дороге, выложенной кирпичом, полпути, как вдруг, сбегая по ступенькам, появилась Рики.
— О Боже! Где ты был! Осторожно! Что случилось?
В этот момент Джон уронил костыли и грохнулся наземь, корчась от боли.
После чего Рики, конечно, замолчала.
Мы все с трудом приподняли и протащили Джона в дом.
Рики раскрыла дрожащие губы, но Джон поднял свою большую руку, смахивающую на рукавицу, и прохрипел, не открывая глаз:
— Только бренди способен унять боль!
Она подала ему бренди, и поверх ее плеча он увидел ящики с шампанским для Тома в коридоре.
— Это пойло еще здесь? — спросил он. — А где «Дом Периньон»?
— А где Том? — парировала Рики.
Свадьбу отложили больше чем на неделю из уважения к женщине, которая, как выяснилось, не ездила в дамском седле. На свою беду, она оказалась слишком мала, чтобы выдержать вес свалившейся на нее лошади.
В день отпевания Том не на шутку вознамерился возвращаться домой.
Вспыхнула ссора.
Когда Лиза наконец уговорила Тома остаться, настал ее черед впасть в депрессию, и она пригрозила отправиться в аналогичное путешествие из-за того, что Том упорно не соглашался заказывать свежий свадебный торт, а хотел сохранить прежний — пусть себе пылится еще целую неделю траура.