Страница 37 из 49
Немало исследований последних десятилетий, особенно американских, отрицали возможность психологической оценки трагедий Шекспира. Неизвестно, сколько детей у леди Макбет, писали ученые, и малопродуктивное занятие подсчитывать возраст принца Датского. Мысль эта, как и всякое слишком краткое и чересчур решительное определение творчества Шекспира, верна лишь частично. Действительно, какие-то мотивировки или подробности археологические и географические-нелегко, а иногда бесцельно восстанавливать читателю, привыкшему к современному состоянию знаний. Однако режиссер или актер, работавший над "Макбетом" или "Королем Лиром", знает по опыту, что чувства героев неизменно правдивы, а логика поведения неоспорима. Чехов отражал реальность по-одному, Шекспир - по-другому: в этом исследователи "исторической школы" правы. Однако Лоуренс Оливье или Юрий Толубеев иногда играют в пятницу Чехова, а в субботу - Шекспира; вряд ли воспитанные реализмом актеры меняют от спектакля к спектаклю самые основы своего искусства. Это кажется мне бесспорным в такой же мере, как и то, что "Чайку" и "Тимона Афинского" не сыграть одними и теми же способами.
Разумеется, театр Шекспира - поэтический, но это поэтический реализм.
Ни один из героев "Гамлета" не выходит, как принято говорить в театре, "из-за кулис". Предыстория действующих лиц, даже ненадолго появляющихся на сцене, может быть восстановлена. Это жизненные истории.
Предысторию принца не приходится додумывать за автора или прочитывать между строк - она существует в самом тексте. Виттенбергские мысли и чувства не схожи с "дикими тезисами" и "трусливыми софизмами", Гамлет покинул университетскую аудиторию, полный светлой и восторженной веры. О вере говорит сам герой, но в Эльсиноре виттенбергские идеалы сняты формой отрицания. Однако это отрицание сложное; герой не изменил своей вере и не перешел в другой лагерь.
О "быть или не быть" написана целая библиотека, но монологу о "человеке" уделяется меньше внимания. В фильме Лоуренса Оливье это место попросту купюровано.
- Недавно, не знаю почему, - говорит принц Гильденстерну и Розенкранцу, - я потерял всю свою веселость и привычку к занятиям. Мне так не по себе, что этот цветок мироздания, земля, кажется мне бесплодною скалою, а этот необъятный шатер воздуха с неприступно вознесшейся твердью, этот, видите ли, царственный свод, выложенный золотою искрой, на мой взгляд, просто-напросто скопление вонючих и вредных паров.
Сколько раз писалось о характере героя - неизменном от рождения, нелюдимом, углубленном в безысходную печаль... Неужели не ясны слова "недавно", "веселость", неопределенно их сочетание?.. Юноша, посвящавший стихи дочери Полония, "зеркало моды", ценитель театральных дел, был весел и трудолюбив. Нет сомнений и в характере его занятий. Что могло позволить ему воспринять землю как "цветок мироздания", сравнить небо с "царственным сводом, выложенным золотою искрою"?.. Уверенность в том, что существо, ступавшее по этой земле, хотевшее открыть ее богатства, устремившее взгляд на движение далеких светил, было прекрасным, беспредельным по своим возможностям, созданным для счастья на плодородной земле, под прекрасным синим небом... Это была вера в высокое предназначение освобожденного от всех запретов и догматов человека - богоподобного существа. которому принадлежит мир со всеми его чудесами...
- Какое чудо природы человек! - Гамлет как бы повторяет слова, которые он когда-то не раз восклицал. - Как благородно рассуждает! С какими безграничными способностями! Как точен и поразителен по складу и движениям! В поступках как близок к ангелу! В воззрениях как близок к богу! Краса вселенной! Венец всего живущего!
Но принц говорит эти слова в эльсинорских стенах. Перед ним - друзья детства, осведомители короля-убийцы; стены имеют уши.
- А что мне эта квинтэссенция праха! - винттенбергская речь заканчивается эльсинорской концовкой.
Однако, разбирая шекспировские положения, никогда не приходится ограничиваться лишь белым и черным. Гильденстерн и Роэенкранц не только искатели успеха в дворцовых гостиных - истинные граждане Эльсинора, а и студенты Виттенберга. Маленькая, но существенная черта создает жизненную сложность. В храме науки Возрождения, где прославлялось величие человека, учились разные люди: честнейший Горацио, наследник трона Дании, будущие доносчики.
Между университетской жизнью принца и его днями при дворе Клавдия протекло, вероятно, немного времени. Но между предысторией и событиями в Эльсиноре прошла эпоха. В системе обобщенных представлений это как бы столкновение идей расцвета Возрождения и картины заката движения.
Разговор идет об отдельных положениях развивающейся темы трагедии, относить же саму пьесу к одному или другому периоду (как и всякое сочинение гения, неизменно перерастающее исторические рамки) вряд ли возможно. Образный мир "Гамлета" не похож на мудрый покой Джотто; еще менее образность Шекспира напоминает исступленный излом Эль Греко.
Вероятно, нет другой шекспировской пьесы, где бы с такой страстью произносились и проповедь гуманизма, и его отрицание.
Кто же человек: ангел или квинтэссенция праха?..
С этим вопросом неразрывно связан и другой, более прославленный: быть или не быть?
Является ли победа "низких начал" окончательной и "вооружаться против моря бед" бессмысленно, или же общественные отношения, низводящие личность до "праха", могут быть разрушены?..
Невозможно совместить достоинство человека с существованием в обществе, основанном на презрении к человеку. Примириться, плыть по течению - позорно. Лучше "не быть".
В этой трагедии изображен человек, находящийся не между жизнью и смертью, но между одной эпохой и другой. Вероятно, Юрий Тынянов, написавший в прологе к "Смерти Вазир-Мухтара": "Время вдруг переломилось", - задумался некогда над "павшей связью времен".
"Времена", как всегда у Шекспира, выражены и точными картинами современной ему жизни, и обобщением, проникающим в глубину исторического противоречия, развивающегося в иных формах и в дальнейшие эпохи.
Кажется, нет в нашем шекспироведении статьи, где бы не приводилась цитата Энгельса о "титанах Возрождения". Но смысл трагедий Шекспира состоял в том, что на глазах поэта пришло время, переставшее нуждаться в титанах.
Когда в трактирной схватке, подстроенной полицией, Кристофер Марло был убит провокатором кинжалом в глаз, пуританин Томас Берд написал: "Этот человек давал слишком много воли своему уму. Смотрите, какой крюк господь вонзил в ноздри этого лающего пса"!
Кончилась эпоха людей, дававших слишком много воли своему уму.
Пока в стенах университетов горячие головы прославляли величие человека, входил в силу общественный строй, унижавший человека, сковывавший его лучшие стремления. "Вино самого прекрасного жертвоприношения", испитое в "храме мудрости", не оказало действия на богов. Духовный напиток опьянил лишь самих мечтателей; хмель держался недолго. Открылась картина реальной жизни, непохожей на "цветок мироздания". Под свинцовым небом многих Эльсиноров "красу вселенной" впрягли в ярмо, нагрузили ношей потяжелее феодальной.
За вольность мыслей стали казнить; церковные соборы и государственные советы регламентировали побуждения, подстерегали желания; выворачивая руки, тащили присягать на верность догматам; вздернув на дыбу, требовали добровольного признания уклонов и отступлений...
В Европе лилась кровь: морисков и евреев в Испании, вальденсов в Альпах и Калабрии, кальвинистов - в Нидерландах... Ночами вопили погромщики, плакали женщины и дети... Где только не было своей Варфоломеевской ночи?..
Оплывали свечи на столах трибуналов инквизиции - допрос шел сутками; психологи из ордена иезуитов уточняли эксерсиции, вырабатывались научные системы подавления всего человеческого...
"Лучше быть дикой серной, чем человеком, - писал Джироламо Кардано. - И те, и другие в постоянной опасности. И те, и другие постоянно рискуют быть убитыми. Но человек живет в гораздо худших условиях, ибо он легче может быть схвачен, подвергается более длительным мучениям и более жестоким пыткам.