Страница 3 из 3
1982 год. Тридцать восемь градусов в тени - выше этой отметки никогда-никогда не поднималась московская температура в июле-августе. Умеренно континентально.
1983 год. Школа бортпроводниц Шереметьевского аэропорта. Занятие в лингафонном кабинете.
1984 год. Я знаю, что до конца 15 века лечебную помощь в моем родном городе оказывали только знахари и повивальные бабки. Применялись средства народной медицины - травы, коренья, ягоды, специально приготовленные внутренности животных. Мы стоим над длинной Танькой и смотрим, как она корчится от боли. Основные принципы советской медицины, по-моему, это профилактическое направление, бесплатность, общедоступность, активное участие самих трудящихся в деле охраны здоровья.
1985 год. "Дети в советской Москве всегда были в цене: их сдавали с грудного возраста в аренду, чуть ли не с аукциона, нищим. И грязная советская баба, нередко со следами ужасной болезни, брала несчастного ребенка, совала ему в рот советскую соску из грязной тряпки с нажеванным хлебом и тащила его на холодную советскую улицу. Ребенок, целый день мокрый и грязный, лежал у нее на руках, отравляясь соской, и стонал от холода и постоянных болей в желудке, вызывая участие у советских прохожих. Бывали, однако, случаи, когда советское дитя умирало утром на руках нищей, и она, не желая потерять день, ходила с ним до ночи за подаянием..." (Из тайного доклада Михаила Горбачева на апрельском Пленуме ЦК КПСС.)
1986 год. Очень конкретные подонки.
1987 год. Иногда я, как Пушкин или Чаадаев, люблю писать не важно что по-французски: Moscou n'existe pas... Paris, formidablement reelle, existe sans consideration du temps qu'il fait, de votre humeur ou de vos finances, de vos liens personels avec les Pari-siens. Paris existe sans vous. Moscou, au contraire, a grand besoin de vous pour acquerir quelque realite. Son seul architect, c'est vous, memo si vous n'etes pas un professionel! Moi non plus.
1988 год. Мне четыре года. С моей няней Марусей Беловой, она из-под Волоколамска, мы ездим на метро в парк Сокольники. Там мы играем в шахматы, все завалено снегом, и близится март, и мы сидим на скамейке верхом, и играем в шахматы. Она не умеет, и я не умею, но, когда я проигрываю, я плачу, и Маруся меня утешает как может.
1989 год. Что я хочу доказать? Почему ты с таким удовольствием толкаешь мне палец в попу? К чему эти проявления женского тщеславия и власти? Почему бы нам с тобой не подумать о пожизненной любви? Почему вы обе такие ваньки-встаньки? Почему, когда ты раздеваешься, начинает одеваться длинная Танька, а когда я ловлю ее и она раздевается, ты хватаешься за платье в легкий горошек? Неужели мы вывели простейшую формулу ревности?
1990 год. Наконец, мы втроем. Длинная Танька с интересом смотрит, как ты делаешь мне минет. Она никогда не наблюдала минет со стороны. Она оказалась гораздо свежее тебя. Ты оказалась далека от совершенства. У тебя оказался вполне обывательский лобок. Ты даже задумываешься на секунду над возможностью несушествуюшего презерватива. Ты больше для меня не существуешь. Ты не существенна. Я опять накололся. Остается лишь кончить и прогнать вас при первой удобной возможности.
1991 год. Ты не столько ебешься, сколько кусаешься. Мне приходится держать тебя за волосы, чтобы ты не обкусала меня до костей. Все заканчивается женской истерикой. После незамысловатых пирамид, в духе моего советского детства под Парижем, где-то возле пионерского лагеря в Манте, где в садах была такая сладкая черешня, ты в голос рыдаешь. Твоя подружка забралась на небеса со своими перламутровыми руками. Все это только повторение повторения. Длинная Танька размазала всю свою французскую косметику. Она так хотела прийти ко мне в длинном лиловом платье! Ты сидишь у кровати и рыдаешь. Мне ничего не оставалось, как подрочиться в твое рыдающее лицо. Посмотри не меня, собака! Лови! Лови! Она ловит все что надо и не надо, поймала.
1992 год. Я понимаю, что я разучился думать. Я понимаю, что плоские игры моей родины обворовали, растратили меня на пустяки. Москва приобретает очертания города. Пора ей снова облупиться до основания, расползтись по подвалам. Только это вернет мне способность соображать. Русское счастье опасный оксюморон.
1993 год. Я ненавижу тяжелый московский быт. Я ненавижу либеральные мемориальные доски, покрывшие Москву, словно сыпь. Я ненавижу отсутствие очередей. Я разрезаю Москву на несколько кусков. Дымится пролетарский восток кулебяки. Хрустят на зубах пустые бутылки в Текстильщиках. Лишенный с детства истории, я невольно оказываюсь ее непосредственным свидетелем и понимаю, что она для меня слишком мелка и нелюбопытна. В коридоре слышатся охи длинной Таньки. История продолжается, на этот раз в виде псевдогуманистического финала. У длинной Таньки что-то екает в спине под кожей. Хорошо еще, что она не разбилась насмерть. В Москве нельзя болеть и дико умирать. Голая страдающая баба страшнее и омерзительнее опрокинувшегося на спину жука. Она не вызывает ни желания, ни сострадания. Ее хочется вымести веником вон из квартиры. Я делаю вид, что хочу вызвать "скорую помощь". На самом деле я стою на рассвете и курю в ожидании, что будет дальше. После варенья ты перешла на котлеты и креветки. Солнце мое раскулачила мой холодильник.
1994 год. Городская дума полностью пренебрегала интересами трудящегося населения. Городская канализация сооружалась в течение 24 лет и до сих пор обслуживает лишь центральные районы. 95% московского населения не употребляет туалетную бумагу, предпочитая газеты и старые письма. Я жду прихода большевиков как награду за собственное инакомыслие, как отличительный знак непрозрачности дикаря, спасительной инаковости, как расплату за ложную идентичность, как экзортический способ продления русской материи. Я думал, что московская мафия возьмет на себя все функции непроницаемости. Я думал! Но она оказалась подвержена коррозии всеобъемлющей одинаковости, она уже распорядилась отдать детей в престижные школы, они уже в Гарвардах пишут на отцов доносы, эти павлики Морозовы шиворот-навыворот.
1995 год. Я обещал рассказать поподробнее о твоей детской пизде, светлой, не окруженной срамными делами, я обещал, но боюсь, что не справлюсь с заданием. Москву нетрудно обидеть, засомневавшись в ее бессмыслице, отсутствии логики, культурных ориентиров.
1996 год. La place Rouge. Sur son ventre incline, qui me rappelle la rotondite de la Terre, vous decouvrirez un curieux nombril, l'Echafaud, grand comme une piscine gonflable. Запад нам нужен ровно настолько, чтобы в нас самих его не было вовсе.
9 мая 1996 года