Пиночет

В кабинете народ был разный, но глядели все одинаково. Корытин понял, сказал:

- Можно расходиться.

Затопали, заговорили все разом:

- Продуманные... Рогали.

- Раздиктовала, скорохватая...

- Ты свою долю давно уперла, днем и ночью с фермы везли. Покуда не спешили...

- Оторвали от титьки...

- Уходят - значит, отрезать им водопровод. За мотор три миллиона плочено.

- А электричество? Новый купили... этот... как его?..

- Моргуниха премудрая... Любит нахалтай...

Кабинет стал пустеть. Тут Моргуниха опомнилась. Начался ор:

- Ты - больной! Тебя лечить надо! Я всем позвоню! В область! Во все газеты!! Членов Политбюро - на пай! Раскладушки заместо трактора! До Москвы дойду!! На весь свет опозорю!

К шуму и крику за немалую свою жизнь Корытин привык. Слушать несладко. Но привык.

Правда, не думал он, что нынче достанется не только ему. И теперь он понимал, как больно сестре, и чуял свою вину не столько за короткий испуг, когда бежала она от дома к конторе, сколько за то, что не может Катерина всего понять, а он объяснить ей не в силах нынешнее и вчерашнее.

Объяснить было трудно, почти невозможно, как всякую чужую жизнь. А для сестры эта жизнь стала чужой давным-давно.

Но хотелось оправдаться. Кончались короткие дни свиданья. А потом снова, может, на годы расстанутся. Будет душа болеть у него, у нее.

Готовились обедать. Жена собирала на стол. А Корытин сестру приголубил, обнял ее за плечи, подвел к широкому окошку, за которым лежал зимний день. Хороший был вид из окна: дома, улица - все снегом прикрытое, словно принаряженное. Не улица, а новогодняя открытка. Глядя туда, на волю, и обнимая сестру, Корытин пропел негромко:

Серый денек,

Белый летит снежок.

Сердце мое...

По голосу, по сердечному тону, по лицу и глазам брата - что-то в них чудилось! - Катерина поняла и прошептала:

- Братушка, зачем ты сюда приехал? Уезжай.

- Поздно, сестра.

- Господь с ними, пусть живут как хотят... - уговаривала она.

- Не получится. Это ведь детский сад, детишки, как их оставишь. При спичках... Хату сожгут. Помнишь, мы в детстве сарай сожгли. Отец нас выпорол. А нам ведь хотелось интересного: не думали сарай жечь. Верно ведь?

- Конечно.

- А сожгли. Так и здесь. Детвора... Ныне будем пряники есть, конфетами закусывать. А завтра от голода заревем. В Бударинском колхозе племенную ферму, тысячу двести коров, за неделю на мясо порезали, продали. И весь район им завидовал: забогатели, на свадьбах гости по миллиону жениху с невестой "на блюдо" клали. Чем завтра будут жить - об этом загаду нет. И у нас такие же. Лишь отвернись, все порежут, все растянут. Одни - на пропой, другие - на шоколадки. Детвора... Хоть и взрослые люди. Пойди к Петровичу, он тебе про дураков в третьем поколении расскажет.

- Так зачем же ты сюда приехал?

- Потому что сам - дурак. Умный человек не полез бы в такой хомут.

- Нет, братушка, ты - не дурак, - искренне сказала Катерина.

- Спасибо, сестра, - улыбнулся Корытин. - Тогда, значит, мой ученый сынушка прав. Он поет, что я - коммунист. И ведь не отбрешешься. В пионерах, в комсомольцах выросли. Помнишь? Как стремились туда! Старались... Тимуровцы. Чтобы старым помогать. В школе отстающих подтягивать, чтобы звено не позорили, отряд. Все было. Не скинешь с руки. Вот и теперь... Жалко... Понимаешь такое слово? Скотину жалко. Такие коровы у нас... Землю жалко. Сколько с ней пестались: севооборот, пары... Все кинь, завтра - дикое поле. А понастроили: фермы, мастерские... И все в дым: растянут, разломают, сожгут. Детвора... С папой привыкли жить, в семье. Прикажут: "Паси", - значит - паси; "Коси!" буду косить. А без папки хоть помирай. "Туды-сюды кидаю... - передразнил он. Умом не догоню... Как жить!"

- Думаешь, спасибо скажут? - спросила Катерина.

- Дождешься! - прежде мужа презрительно хмыкнула невестка. - Тебе нынче сказали спасибо, это - за него.

- Слыхал, слыхал... - отозвался Корытин. - Доложили. Это тебе еще мало досталось. Такой кусок отобрали. Триста литров молока умножь хотя бы на две тысячи рублей, - начал считать он. - Шестьсот тысяч получается. Хотя бы трижды в неделю. Это уже два миллиона в карман. За месяц- почти десять. Вот так она бригадирствовала, твоя подружка. Выгнали. Конечно, я виноват. За это не ругать, а стрелять впору.

- Еще дождемся, - с горечью сказала Корытину жена. - Как Васю Аникеева, прямо при детях. Землю не дал дураку.

- До смерти? - не поверила Катерина.

- Наповал.

- Это какой Аникеев? Рыжий, зоричевский, тетки Матрены сын?

- Он самый... Председателем был в колхозе Калинина. Долго не женился. Будто знал, что сиротами оставит. А детей любил... Сыновья у него- близнята. Господи, за что...

- Обедать мы ныне будем или слезы точить? - пытаясь обрезать горестное, спросил Корытин.

Катерина его не слышала, не хотела ли слышать.

- Но так нельзя... - с болью сказала она. - Так же нельзя жить, чтобы тебя все... чтобы тебя все... ненавидели, - смогла наконец она выговорить самое горькое слово.

Корытин поморщился.

- А как можно? - спросил он. - Такое нынче время, сама видишь. Все я понимаю не хуже тебя, не хуже моего сынка ученого, не хуже сватьев. Но у вас слова, а у меня - живые люди. Их держать надо внатяг, иначе все пухом-прахом пойдет! Держаться надо нам, понимаешь, держаться! - Корытин уже кричал, но вдруг опомнился, подошел к сестре ближе: - Все меня точат, и все меня ругают. Пожалей хоть ты меня, Катя.

Разговор он обрезал. Но сердцу ли, душе не прикажешь. Обедали, считай, молча. А потом - каждый к своему. Хозяин уехал по делам. Жена его на кухне прибиралась. Гостья же, подумав недолго, стала одеваться.

- Куда? - спросила ее хозяйка.

- На кладбище схожу, - ответила Катерина. - Одна схожу. Чего-то мне... недоговорила она.

Хозяйка в ответ лишь вздохнула.

10

День-другой мело и пуржило. Выйдешь из дома - белая мгла, ничего не видать. Потом погода утишилась.

В день отъезда утром светила луна. Солнце встало в белесой мути. Поднимался день светлый, но дул и дул стылый восточный ветер, обжигая лицо. Снежок перепархивал.

К станции, к полуденному поезду, ехали загодя. Причиной тому председательские заботы: сначала путь лежал в Зоричев, потом в соседний колхоз "Пролетарий", а уж оттуда - на станцию.

- По-другому не выходит, - объяснял Корытин. - А одну отпускать тебя не хочу. Проветришься.

- Проветрюсь... - легко соглашалась Катерина.

Последние дни тянулись долго. И ведь не ругались, но легла меж сестрой и братом какая-то неловкость. Разъехаться бы и вздохнуть свободно. Какие ни родные, но у каждого - свое.

И вот он пришел, последний день, последний путь. Из дома поехали к правлению колхоза, где уже стояли три больших скотовоза-"КамАЗа". Тронулись впереди их, возглавляя колонну, но быстро оставили позади тяжелые машины. "Нива" спешила к хутору Зоричев, к тамошним фермам.

В машине молчали, лишь порой переглядывались, чувствуя все ту же стену отчуждения, которую трудно сломать.

В Зоричеве, на скотьей колхозной ферме, проехав через ворота проходной, встали возле коровников и базов.

- Выходи. Промнешься... - сказал сестре Корытин. - Я тут кое-чего...

Катерина вышла. Рядом, за железной огорожей, возле кормушек с сеном, у высоких соломенных куч, разложенных по базу, стояли и бродили коровы, все до единой черно-белой пятнистой масти, словно близнята. Они были хороши на погляд: тяжелые, утробистые, чистая шерсть, большие глаза, горячие струйки пара из темных пещер ноздрей. Катерине сразу вспомнилось давнее: своя корова, которую в детстве в стадо прогоняла, встречала, а зимою ждали от нее теленка.

- Телята есть? - оживляясь, спросила она у брата.

- А как же без телят... - засмеялся Корытин. - Еще не растел, но есть. Поглядеть хочешь?