Только одна смерть

Но все котлеты у нее уже были готовы, и она величественно повернулась ко мне со сковородкой в руках.

- И очень жаль, что помешали, пусть бы расшиб свою дурацкую башку. Не заплакали бы!

И уходит к себе мерным шагом командора.

- Тоже, защитничек у пьяницы нашелся, - говорит она на пороге своей комнаты так громко, чтобы я наверняка услышал.

А потом я уехал в Казахстан, пробыл там чуть ли не полгода, а когда вернулся, то как-то не сразу отправился к Женьке, и так прошло еще месяца два, и только тогда я узнал, что Женька развелся с Ирой.

- А живет где? - спросил я Нину Сергеевну.

- Да все в той же голубятне, - ответила она пренебрежительно.

Я знал, что Женька прописан у матери, а ордер на квартиру выписан на имя жены, и поэтому стал несколько в тупик, про какую же голубятню она говорит - про ту или про эту. Но тут Нина Сергеевна махнула рукой.

- А нам и не жалко, пусть пользуется. Мы уж так рады, что отстал от нас. Приходил, подарки свадебные требовал. Графины делили! Помните, вы хрустальный принесли? Себе взял. Я все отдала: на, уходи!

- Ну и что?

- Что? Женился. Скоро ребенок будет. Вот крестным отцом позовут, ждите!

Прошло еще несколько месяцев. Однажды я стоял в букинистическом магазине, рылся в каком-то старье и услышал знакомое и радостное:

- Здорово, старина!

Это был Женька и два его товарища. Рослые, здоровые, в таких модных рубашках, которые на танцплощадках называют "бобочками". Все трое были в преотличном настроении, притопывали, посвистывали, у всех в карманах торчали бутылки. У Женьки был в руках еще полукруг "докторской" и батон.

- Идем, старина, посмотришь, как я живу, - не сказал, а приказал он.

Пошли.

Когда-то студентом, эдак в году, наверное, 28-м в семинаре профессора М. Цявловского я написал работу о поэме дяди Пушкина Василия Львовича "Опасный сосед". Эта поэма, кто ее не знает, посвящена похождениям вот в таком развеселом доме. И есть в этой поэме такие строчки:

Вошли по лестнице высокой, крючковатой,

Кухарка мне кричит: "Боярин, тароватый,

Дай бедной за труды, всю правду расскажу.

Из чести лишь одной я в доме здесь служу."

Вот именно такая лестница была и тут: высокая, крючковатая, изогнутая. Молодец архитектор. Чтобы втиснуть ее сюда, надо было иметь прямо-таки версификаторские способности. Ведь, кажется, кроме чердачной лестницы в эту трубу ничего не уставишь, а тут сорок ступенек и две площадки. Представляю, как во время Василия Львовича его веселые друзья, да может быть, и он сам, почтеннейший и добрейший, катились по всем этим сорока. Ведь они и сделаны именно с таким хитрым расчетом. Только чуть бодни пьяного гостя пониже спины - и он, круша ребра, нос и зубы, сразу прогрохает сверху донизу и шмякнется на настил. Действительно, лестница-чудесница, клад для художников и кинематографистов.

В комнате низкий потолок, деревянные стены (вернее переборки), скрипучий пол, жидкая, и как мне сейчас кажется, фанерная дверь. Я нарочно подошел и посмотрел. В случае чего ее можно вышибить одним ударом. Стол, стул, шкаф. А в середине комнаты колыбелька. Девочка лет двадцати, черноволосенькая, остроносенькая, худенькая, сидела перед ней на табуретке, слегка покачивая ее ногой, и, как мне помнится, что-то шила. Услышав нас, она подняла голову и нахмурилась.

- Вот старика привел, - сказал Женька радостно. - Ты его все видеть хотела. На, смотри!

Девочка улыбнулась, отбросила шитье, встала и подошла к нам. Поздоровались. И враз стукнули бутылки - это их ребята выбросили на стол.

- Мать, что закусить дашь? - спросил Женька деловито.

- Я сегодня сома, Женя, купила, - доверчиво взглянула на него черноволосенькая и вдруг сразу захлопотала, забегала, стала доставать откуда-то и расставлять стаканчики, тарелки.

Женька посмотрел на нее, подмигнул ребятам и улыбнулся.

- Старик, - сказал он как-то очень просто, но, как мне почему-то показалось, и скорбно, - вот так мы и живем здесь.

- Да-да, - сказал я. - Ну что ж... Отдельная площадь. Ни от кого не зависишь.

А потом мы ели сома, пили, провозглашали тосты, сговаривались еще по одной, складывались и трое тянули на спичках, кому бежать на угол, потом один бежал, а двое кричали ему через перила.

- Так не забудь, "Памир"! Две пачки! И лимонад старику!

Потом мы подходили на цыпочках по одному к колыбельке, осторожно наклонялись, улыбались, шепотом спрашивали - "девочка"? И хвалили "красавица будет". И хотя никто из нас в этом ничего не понимал, но Женька сиял все равно, хотя для вида буркнул мне:

- Да что ты в этом смыслишь, старина?

А потом вдруг ткнул, в стену - "видишь"? Обои вверху стены висели клочьями, даже штукатурка осыпалась.

- Кто же этак? - спросил я.

- А женушка, - ответил Женька. - Ира! Видишь, как меня любит. Пришла, когда никого не было, и сотворила. Жену мою и такими и сякими словами, и шлюха-то ты, и негодница, и что ты про себя понимаешь? А потом влезла на кровать с ногами и начала рвать.

- Да не может быть, - сказал я ошалело.

- Спроси.

Я поглядел на черненькую. Она кивнула головой. Я хотел расспросить поподробнее, но тут принесли водку. И когда мы втроем сходили по этой ужасной крючковатой, шатучей лестнице (Женька сразу же опьянел и его уложили), я сказал:

- Ну вот уж что-что, а этого от Иры я не ожидал никак.

- Так ведь комната-то записана на нее, - ответил мне первый. - А в ней Женька с женой. Вот она и психует.

- Что ж тут психовать? - спросил я. - Ведь она по-прежнему живет у родителей.

- Любит, - ответил коротко второй.

- Так зачем же тогда развелась?

- А теща-то? - усмехнулся первый.

- Ну, тут теща, положим, ни при чем, - сурово и категорически отрезал второй. - Теща как раз со всем уже примирилась. Они и на юг вместе ездили. Тут мать орудует. Женькина мать. Она сколько раз приходила и скандалы устраивала и Женьку травила, а Женьку только заведи.

- Да что же она, ненормальная, что ли?

Он остановился (мы были уже во дворе) и с искренним удивлением посмотрел на меня. Он даже как будто не поверил, что я это сказал серьезно.

- А то как же? Форменная идиотка. А отец - тот еще чище. К нему пьяному лучше не подходи. Женька когда от них вырвался, так с полгода ног под собой не чуял от радости. Ну а потом, конечно, увидел, куда попал! Э, да что там говорить, вы же сами оттуда!

- А Ира Женьку сначала любила? - спросил я, все еще не вполне сообразуясь со своими мыслями.

- А как же! Слышать ничего не хотела! Пока он служил, всем отказывала, только его ждала. Ну, тогда он еще это семейство хорошо не знал. И ее не знал тоже! До конца то есть не знал!

"Вот и разбери тут, кто прав, кто виноват", - подумал я и, в общем, так ничего и не понял.

Теперь я подхожу к самому тяжелому пункту моего рассказа. Начать с того, что у Женьки ничего не сладилось и с новой семьей, и он все чаще и чаще стал заходить к нам на квартиру: повидать дочку. В это время Ира еще раз вышла замуж (значит уже был развод и суд, но как-то все это прошло мимо меня). Второй муж Иры был парень что надо: широкоплечий, кудрявый, белотелый, пожалуй, чем-то похожий на молодого Кольцова. Он играл на гитаре, обожал Окуджаву, тещу звал "мамой", тестя звал "папой", а девочку "дочкой". Пил, конечно, но меру знал! С таким мужем жить можно, это не то, что сумасшедший Женька.

А тот нарочно зачастил к нам: то трешку занять, то на дочку посмотреть, то с тещей о чем-то посоветоваться. Всегда выпивший. И один раз даже, кажется, выпивали со вторым мужем Иры. Я бы, конечно, этого делать не стал, но в конце концов, если подумать, - что же особенного! - оба они хорошие парни и друг на друга сердца не имеют, отчего же не выпить? Потом пошли слухи: Женька запил так, что даже пропил кое-что из вещей, его вторая жена будто бы сбегала в милицию, и оттуда приходил участковый и пригрозил - если еще что-нибудь пропадет, ну, смотри, тогда не обижайся на себя! И велел показать подушки. Оказывается, Женька и до подушек уже успел добраться одну продал. Потом вдруг заговорили, что Женька зачастил на бега. Уж лучше бы пил, ведь что зарабатывал, то до копейки и проигрывал! Домой ничего не приносит.