Шорох сухих листьев

- Надо бы холодильник закрыть, - сказал Платонов.

- Наоборот, пускай будет открыт. Если бы научились людей держать в холодильниках, какие они неиспорченные могли бы оставаться всю жизнь!

Глаза у нее блестели, как в лихорадке, и щеки горели.

- Вот, прошел, проходит мой великий день. Моя вершина. Теперь я уже ни шагу не сделаю вверх. Теперь мне только нужно покрепче держаться, чтоб не спихнули куда-нибудь пониже, вот что!

- Что ты только говоришь? Наташа? - тревожно спросил Платонов. - Ты правда выпила лишнее!

- Брось, что ты понимаешь в этом, Платонов!.. Все просто: в том кругу, где я живу, все что-нибудь собой представляют. Тут просто неудобно, если хочешь - неприлично не иметь какой-нибудь ученой степени! И я должна была. И я ее добилась! Я способная. Но я и не глупая. Я знаю, что для меня это вершина. Вот и все. Больше ничего со мной не будет. Продолжения не будет, и черт с ним.

- У тебя такое настроение, ты нехорошо что-то говоришь, - со страданием сказал Платонов.

- А ты не страдай за меня, Коля, все в общем хорошо. Черт с ним со всем. Вот ведь ты приехал, а я о чем говорю? Платонов, ты ужасно мне нравишься! Мне нравится даже твой костюм. Твой кошмарный костюм! В нем ты похож на положительного героя в пьесе. И до чего у тебя сухие губы, ты, наверное, ни разу и не целовался с тех пор?

- Ну, уж так и ни разу! - обидчиво конфузясь, хмыкнул Платонов, отворачиваясь и разглаживая подразумеваемые гусарские усы.

- Молчи! А то я приеду и убью ее из ровности!.. И не смей думать: "А ты сама!" - я совсем другое дело...

У нее был вид какой-то отчаянный, вызывающий, и глаза блестели нездоровым блеском, точно в лихорадке, но она казалась ему очень красивой, и только когда он вдруг заметил, что подбородок у нее не такой тугой я твердый, как прежде, и какой-то налет усталости пробивается сквозь ее отчаянную бодрость, - сердце у него самым настоящим образом сжалось от скрытой жалости.

Она замолчала и, сидя на скамеечке, тщательно расправила платье у себя выше колен, обтянутых кружевными черными чулками.

- У тебя были вечно исцарапанные коленки, - сказал Платонов, стараясь говорить весело, чтоб в голосе не пробилась все возраставшая неизвестно почему неудержимая жалость к ней.

- Да, у меня не было чулок. Во всяком случае, настоящих чулок. И мы, девчонки, ходили из гордости до морозов с голыми ногами... Коля, хочешь, я все брошу и уеду с тобой?

- Ты любишь своего мужа, Наташа?

- Что?.. Да, он меня очень любит.

- Я тебя спрашиваю, Наташа.

- А я отвечаю: ты что, не слышишь? Он очень меня любит. Ты хочешь спросить, как все это получилось. Наверное, это? Пожалуйста, не спрашивай. Он добрый, он все понимает. Почти во всем. Почти все. Он крупный человек. Вроде слона. Слоны могут быть добрыми. А моськи - нет, моськам надо лаять и суетиться и не зевать... Коля, возьми меня отсюда. Я снюсь сама себе, будто я снова на Набережном бульваре... Ты все спрашиваешь, как все получилось...

- Я ничего не спрашиваю, ты успокойся, Наташа, не надо...

Она топнула ногой и крикнула:

- Нет, ты спрашиваешь, что я, не слышу, что ли?.. Ладно. Когда я узнала, что ты опять учителем в нашем городишке, ты представлялся мне стоящим в самом хвосте какой-то длинной, почти не подвигающейся очереди. И столько народу впереди тебя! И стольких других впереди тебя, которые уже полными руками хватают все: славу, награды, успех! Я ужаснулась этой очереди. Я подумала: это для неудачников. В жизни есть первый класс, и второй, и третий, и те, кто едут в первом, уговаривают тех, кто в третьем, что там тоже очень хорошо!.. Нет, я хотела в первый! Я не осталась в хвосте, ты сам видишь. Я ведь не в хвосте?

- Ты молодец, - сказал Платонов грустно.

- В общем, я действительно молодец. Я получила все, о чем могла мечтать! Ну, чего еще? Наверное, это было от страха. Я так боялась недополучить, не увидеть, не испытать всего, что можно в жизни... - Голос ее вдруг задрожал, сорвался, и она тихо сказала: - Коля, милый мой Коля, ты понимаешь, что больше ничего уже не будет. Мы прожили нашу жизнь. Самую ее главную часть. Ну, будут только повторения, этот окаянный шорох сухих листьев!..

- Как шорох? Каких листьев, ты о чем, детка? Ты совсем заговариваешься... Ну, потише, потише, - он осторожно погладил ее руку, лежавшую на столе.

- Шуршат, проклятые... Знаешь, я встречала многих людей, в некоторые мне нравились, иногда я даже влюблялась, ты не обижайся, Коля, жизнь такая длинная штука. И вдруг у меня начиналась тоска по тебе, и я начинала вспоминать все наши полудетские шуточные словечки и прозвища, выдуманные и невыдуманные истории, от которых мы с тобой помирали со смеху или чуть не плакали, вспоминала - и я от тоски по тебе, как дура, начинала рассказывать, и меня слушали с вежливым терпением или нетерпеливо... как кто... И им всем было это так неинтересно, так ненужно, они скучали, дожидаясь, когда можно будет наконец начать целоваться... О, я бросила это все рассказывать. Давным-давно!

И вот, сидя в этой чужой-пречужой кухне, где ему и быть-то, собственно, не следовало бы, Платонов вдруг почувствовал, что ему жжет глаза, что вот сейчас он прощается, уже совсем прощается с Наташей, и слезы навернулись ему на глаза от жалости к ней, а может быть, и к самому себе.

- О, бедная ты моя девочка, - он нежно гладил и целовал ее руку, лежащую на столе, сам удивляясь тому, какие странные слова он говорит. Бедная девочка...

- Меня обманули... Что они мне подсунули? Мешок сухих листьев...

- Как в сказке? - торопливо, крепко вытирая глаза, говорил Платонов. Как человек выиграл целый мешок золотых монет, а принес домой, а там угли и сухие листья? Да?

Наташа кивнула безмолвно. Горло ее было перехвачено слезами.

- Неужели это уж так?.. Уж так плохо дело?.. - спрашивал он, не успокаивая, не утешая.

Наташа решительно встала, громко, прерывисто несколько раз глотнула из стакана, встряхнула головой, жалко улыбнулась, почти успокоившись, и вдруг громко и некрасиво, по-детски заревела, ткнувшись лбом ему в грудь.

- Коля, я мечтаю... Я так мечтаю, Коля!.. Я с тобой уеду.

Платонов поглаживал ей голову, легко касаясь пальцами шеи, и смотрел уже в окно на разливанное море огней и темное, подсвеченное громадным заревом небо и, вздыхая, приговаривал:

- Пройдет... Пройдет... Успокойся... Это у тебя пройдет.

Немного погодя Платонов услышал сдержанный тяжелый вздох у себя за спиной. Муж Наташи стоял посреди кухни с расстроенным видом и вздыхал.

- Ну, вот... Ну, вот... - сокрушенно проговорил он. - Что ж это ты так-то уж очень, а, Наташа?

Наташа медленно подняла заплаканное, но уже утихшее после слез, покрасневшее лицо и проговорила:

- Я решила отдать мои платья и мебель в детский дом. Уеду с Платоновым. Буду делить с ним его суровые будни.

- Отлично, - серьезно кивая, сказал муж. - Раздадим и поедем!

Наташа оттолкнула его руку, отвернулась и пошла к умывальнику. Муж подошел сбоку и слегка отвернул кран и добродушно-ласково похлопал ее по плечу.

Наташа набрала воды в сложенную лодочкой ладонь, прижала к глазам и, не поднимая головы, сказала:

- Поедем! Кто тебя звал? Ты-то тут при чем? Вот я правда брошу все и тебя брошу и уеду с Платоновым! Начну какую-нибудь совсем новую жизнь.

Муж подал ей уголок полотенца, приговаривая:

- Ну и бросим. И уедем. И начнем, все будет по-твоему!..

Наташа, сердито морщась, засмеялась, еще сквозь слезы.

- Слон он и есть слон. Шкура слонячья!..

Споткнувшись на пороге, ввалился Иннокентий, чуть не расплескав бокалы с шампанским, которые держал в обеих руках, и минуту стоял не шевелясь, дожидаясь, пока жидкость перестанет качаться.

- Там одна дама опять желает перед вами преклоняться, - сказал он Платонову. - Пойдемте?

И Платонов пошел за ним, не оглядываясь.

- Ну, прошло? - заботливо сказал муж Наташе. - Вот тут еще капельку вытри, под глазом... Где же у тебя глазки-то были, когда ты за другого замуж вышла?