Источник увечий

Дивный город надо мной явно потешался. Я ему не подходил, точно так же, как не подошел и жене.

Может быть, потому, что полысел я еще сильнее. Ну просто больше некуда.

Потом, она все же утомилась от меня. С абсолютно здоровым мною ей тоже было невесело, а какого веселья взять с больного.

И вот мы встретились с Овечиным. Как будто настало специальное время для этого. Я ведь вообще-то его ждал. Не Овечина, этого специфического времени.

Иначе все, сказанное ранее, да и пережитое, лишилось бы смысла.

Глава семнадцатая

Смысл не проистекает из звука

Мне снился совершенно необыкновенный по тому состоянию, что я во время него испытывал, крепчайший сон. Его глубина простиралась на целый год.

Вот он.

Я голый и веселый гуляю по мягчайшему снежному полю. У меня совершенно гладкое тело, то есть процесс облысения завершился наконец-то к этой поре оглушительным успехом. И я этому необыкновенно рад. Это грозит невероятной экономией. И нервов и средств. Успех столь велик, что я совсем оглох. Слова, упираясь в прозрачный зимний воздух, ласково окружающий меня, до меня не доходят. Поэтому движения мои величавы и замедленны. Мне ведь всегда мешала чужая речь. И все встречные любезные люди жестами и киванием головы поздравляют с окончанием моих мучений. Они, судя по их радостным лицам, тоже очень ждали этого. Шествие в полной тишине. Ведь бриться больше не придется, счастливо осознаю я. Только иногда обтираться чистым снегом, а его в наших краях навалом. И идея бесплатного омовения ободряет меня чрезвычайно.

Среди гуляющих встречаю старых знакомых, с кем бывал близок в юности. Они не изменились и тоже легко узнают меня.

Навстречу в костюме охотника и в болотных сапогах шествует бодрый Овечин. Он очень хочет со мной говорить. Но речь невозможна. Он держит тяжелую телефонную трубку с болтающимся шнуром. Кто-то мягчайшим движением вкладывает мне в руку такую же. Неторопливо подношу ее к уху.

В ней звучит овечинский голос...

...К вечернему часу я, как обычно, задремал, развалившись в мякоти драного кресла перед хреновым телеком. Футбол уже кончался, наши опять лажанулись. Им уже ничего не могло помочь. Меня захлестывала волна равнодушия. Надо отметить, что после развода, размена и разъезда я здорово опустился.

Кажется, уже метров на пять ниже, чем надо.

Телефон стоял на полу, на самом дне моей однокомнатной норы. В нем дотлевал разговор с супругой. Мы что-то в очередной раз устало пилили, какие-то последние бездревесные тени совместной жизни. Мы запыхались.

Неутешительный итог распила таков: ей - все щедрые запахи нашей древесины нашего прошлого, мне - все постыдные пятна настоящего.

Я, кажется, на этот раз предложил ей забрать, наконец, все. С пятнами заодно.

Ведь пора ей догадаться, что и настоящее станет отстоящим.

Другого звонка определенно не было, просто в моих руках сама собою материализовалась тяжкая трубка с его речью, забившейся зверушкой в черный корпус.

И я сразу признал непостаревший театрально-выпуклый и выразительный баритон неисправимого монологиста. Речь сносилась в мою сторону жесткими пузырями. Будто их выдули уста мультяшки, а не реального персонажа. Мои вставные реплики, конечно, не подразумевались.

Также не было и гудков отбоя. Звук исчез, как и возник. Будто из ничего. Он просто исчез, опустившись в тяжелом коромысле трубки на рычаг. У меня старый-престарый телефонный аппарат, я храбро отбил его у жены. Точнее, мне его оставила она - не взяла в свою новую лучшую жизнь моего черного и тяжелого дружка. И его ни за что не променяю на новомодный.

Я не запомнил, назначил ли Овечин во время нашего разговора встречу. Но неким образом мы должны были сойтись для чего-то важного на знаменитом поле. Я был ужасно заведен, будто выпил лишнего, но не опьянел, а размазался, потек.

Редкие охапки ленивой зелени по периметру лучшего поля наливались прохладным сумраком. Они вопиюще отдыхали от дневных трудов. Ведь сейчас никто не расталкивал их листву жадными глазами, не трепал руками поросль. Они замерли, словно томный апофеоз знаменитому городу, где я теперь обитал. Ведь мое обитание в нем было единственным неотъемлемым достоянием.

Дальние фасады дворцов дыбились.

Будто намек на кульминацию, которая непременно последует.

Они крепко подпирали свод классической белой ночи.

Они по далекому периметру рампой обступали сцену, куда я опасливо вступал. Странно, но на сумрачном поле язвящего света будто бы прибавилось.

И некий редкостный для этих мест и позднего часа джентльмен, сидя на самом краю скамейки, манерно курил. Поза его была чересчур жесткой, словно я застиг его за переживанием брезгливости. Слишком светлый костюм, темная рубашка, вычурный пестрый галстук, отменная обувь были свежи, сияющи и безупречны. Но абсолютно неуместны для открытого пространства этой сырой сумеречной пустоты. Нафабренный плейбой вышел глотнуть свежего воздуха с VIP-пати, клубящегося во дворце. Молодчик, стекший с обложки липкого наимоднейшего журнала.

Все, что случилось позже, находится в неком безоценочном континууме. В смутной выемке, которую невозможно проградуировать. Я не могу с этим разобраться. Но навязчивая кажимость произошедшего вовсе не уменьшает его достоверности.

Итак, он несколько глуховато, откуда-то с другой стороны звука, окликнул меня первым. Негромко, я насилу его услышал.

Мне стоило труда и времени пробиться к изменившемуся образу Овечина. Он был сильно покалечен очевидными удачами и невероятной тропической сытостью, а может быть, чем-то еще, о чем я пока и не ведал.

Мы смотрели друг на друга, словно через толстенное аквариумное стекло. Через остекленевшую муть слишком позднего для свидания двух мужчин часа.

По пробежавшей по его губам полуулыбке я почувствовал, что еле-еле получил слабенькое "удовлетворительно". Или просто - "зачет". На большее я и не рассчитывал.

Терпкий нездешний дух этого человека опрокинулся на меня и разошелся дальше пылкими невидимыми сферами.

Он заговорил о себе, словно обращаясь не ко мне, а к кому-то еще. Ведь он всегда умел смотреть как бы в глаза, но на самом-то деле проницал тупую кость переносицы. Я вспомнил об этом, как он сам меня когда-то учил имитировать пристальный интерес к собеседнику. И обидное чувство, что я участник спектакля, о сюжете которого меня никто не предупредил, не покидало меня.

Он стал "заниматься" металлом, цветной металлургией. И, конечно, попутно многим еще. Многим. Но так же успешно.

Наука?

Давным-давно побоку, так как нашему с ним государству теперь эта фундаментальная, не дающая никакой отдачи лабуда, не нужна, а не-об-хо-ди-ма русская торговля хорошим русским цветным металлом. Быстрая прибыль!

Он постепенно принимал реальные земные формы, словно вливался холодным расплавом в форму живого человеческого тела. И оно заговорило на понятном мне языке.

- Медью? - не удержался я.

- Да, все-то тебе известно, и медью тоже... - многозначительно помолчав, сказал он с особенной значительной расстановкой.

У него появилась манера ставить слова в сложные фигуры, на расстоянии друг от друга, как кегли, чтобы никому не удалось их сбить с первого прицельного броска.

Я не в счет, шаров для этой игры у меня не было отродясь.

- Я нынче, выражаясь высокопарно, - хозяин медной горы. Помнишь Бажова, корифея русской сказки?

Прилагательное "русский", существительное "Россия", эпитет "великая" в его речи вспыхивали, как габаритные огни автомобилей, огибающих на повороте классические места, где проистекала наша непонятная мне беседа.

Несколько настороженно он спросил меня о здоровье. Но я эту тему определенно не люблю. Здоров, здоров. Ой, как я здоров. Только волос на голове поубавилось.

Я смолк. Ведь повествовал только он, - все о себе, о своей невероятной карьере, несколько нервно - о кульбитах своей восхитительной судьбы, о гигантских деньгах, шедших ему в руки шелестящими стадами, как агнцы на закланье. Но всего я не стану тут вываливать, так как это не представляет теперь никакого интереса. Чересчур типично. Это то, что все знают и о чем все, начиная с телевизора, говорят. Тем более что и вспомнить не могу, так как при всем напоре хвастовства и краснобайства слова, используемые им, были сухи и невыразительны. Как деревянные балбетки. И мне совершенно нечем выразить их сухой жалкий смысл.