Страница 32 из 46
Но как же мне тяжело было оторваться от койки! Я знал, мы уже учили, что есть сила притяжения земли. Но здесь, в кубрике, сила эта в сто раз усилилась. Койка держала меня, тянула вниз. И тут я сказал себе: "Воля!" И вскочил рывком.
- Теперь пошире расставь ноги, ступать на всю ступню и не качаться!.. Вот так.
- Пошли, папа!
Мы поднялись на палубу, и здесь, на какое-то время, я почувствовал себя лучше.
- Помочь тебе? - сказал отец, когда по крутой лестнице мы стали подниматься на мостик.
- Нет, я сам.
У меня было такое чувство, будто ботинки мои из железа, а ступеньки лестницы магнитные. Как же трудно было отрывать ноги от ступенек!
За кормой поднималось что-то огромное - тёмное, почти чёрное. Я старался не смотреть на море, старался не слушать, как винт, выскочив на мгновение из пузырчатой волны, крутился в воздухе.
На мостике стояли два моряка. Я запомнил только, что оба были в тёмно-синих кителях, отороченных блестящими галунами. И фуражки у них были чёрные с серебром, как море в лунную ночь. Можно было подумать, что они стояли на параде - румяные, гладко выбритые, спокойно-уверенные. А ведь нас так швыряло!
Казалось, не волны, а горы, зеленоватые в белой чешуе, надвигаются на нас со всех сторон. С гор этих ветер срывал солоноватую пыль, и лицо обдавало, будто Канаревский вовсю нажимает на грушу пульверизатора. Правда, на вкус эта мельчайшая водяная пыль меньше всего напоминала одеколон. Я ощущал на губах горечь и запах йода.
Один из моряков - тот, у которого из-под фуражки виднелись золотистые волосы, - приложил руку к козырьку и сказал по-английски:
- Здравствуйте!
- Переводи! - шепнул мне отец.
И я переводил. Вот о чём они говорили:
К а п и т а н "П у ш к и н а". У "Карелии" острыми камнями повреждена обшивка. Трюм заливает.
К а п и т а н "Л а в а л е т а". Знаю. И помпы ничего не дают. Команде надо оставить корабль. Иначе им придётся пускать пузыри.
Золотоволосый капитан поднял правую руку.
- Буль-буль, - произнёс он. А потом левую руку ткнул вниз и сказал: Человек вниз - пузыри наверх. - И добавил по-русски: - Крызка.
Наверное, он хотел сказать "крышка".
К а п и т а н "П у ш к и н а". Что предлагаете?
К а п и т а н "Л а в а л е т а". Я сказал - открытый лист. Подпишите, и я приму все меры. Я назначу премию - триста фунтов. Это целый мешок золота! (Он показал руками, какой величины мешок.) Деньги сделают всё. У меня в команде найдётся матрос, который обследует обшивку корабля, даже рискуя, что его зажмёт между бортом и камнями. Если сразу на это дело никто не пойдёт, я удвою ставку, и деньги сделают своё дело: мы найдём щель и заделаем её. Но только с одним условием: открытый лист. Деньги против жизни. Понятно?
Я перевёл, но капитан "Пушкина" переспросил:
- Ты не ошибся: "Деньги против жизни"?
- Да, - сказал я, - это самый точный перевод. Капитан "Лавалета" так сказал. Точно так.
Капитан "Пушкина" приложил ребро ладони к козырьку:
- Благодарю вас!.. Трап капитану!
- Значит, нет? - спросил капитан "Лавалета".
- Да! Нет! - подтвердил по-английски капитан "Пушкина" и повторил твёрдо, решительно: - Нет!
Разбиваясь о подводные камни, волны откатывались с злобным шипением. И тогда обнажались тёмные рифы.
С них медленно сползала грязно-серая чешуя моря.
НА ПАРУСАХ
Я снова спустился в кубрик. Качка усилилась. Мне стало так худо, что теперь ни за какие коврижки я не стал бы подниматься на палубу. Я лежал с закрытыми глазами, проклиная свою судьбу и золотоволосого капитана "Лавалета", когда снова пришёл отец. Он сказал мне:
- Походи. Иногда лучше ходить, чем лежать. И потом выпей это! - Он поставил на стол большую тяжёлую кружку, от которой шёл пар. - Это прислал Гегалашвили. Он сам спускался в камбуз. Самсон сказал, что это тебе поможет. И спать будешь крепче. Не робей. Эх ты, Тельняшка!
Отец ушёл. Да, надо ведь объяснить, что такое камбуз. Это кухня. Вечно в разговоре я употребляю эти наши морские выражения, забывая, что вам их надо объяснять.
Так вот: после ухода отца я начал бороться. Бороться сам с собой. Это очень трудная борьба. Хочется не двигаться, лежать, лежать не поворачиваясь. Пусть мутит, пускай болит голова - только бы ничего не делать, не приподниматься. Это казалось таким тяжёлым. Хочется одно, а надо другое. И вот они сцепились, эти два "хочется" и "надо". И "хочется" пустил в ход своё самое сильное оружие. Он, "хочется", сказал: "Послушай, "надо", а надо ли? Может быть, "надо" совсем не надо?" Боролся я сам с собой долго. Пробовал считать до трёх:
- Раз, два, три - вставай! Вставай же!
И... не вставал.
Пробовал так, пробовал эдак. Говорил себе о воле, о воспитании характера.
Лежу. Мысли бегут одна быстрее другой - догоняют, перегоняют, сталкиваются. Парикмахер Канаревский, Криади у него в кресле, наш класс, Женя Ежин нагнулся к чернильнице на парте и что-то жуёт. Серафима Петровна у доски. Доска. Небо. Мачта чертит петли и круги на аспидных облаках. Белые круги на чёрной доске. Серафима Петровна медленно опускается на пол. Падает... И я вспоминаю её слова о том, что хотеть - это ещё не значит мочь. Между ними лежит лень, и надо её перейти. А потом поперёк дороги оказывается широкая река - безволие, - и её переплыть надо. Но это ещё не всё. Перешагнул через лень, переплыл через безволие, а, глядь, перед тобой выросла высоченная стена - неверие в свои силы. И эту стену перелезть надо. Надо!
Я вскакиваю. Хватаю кружку. Меня обдает запахом лекарства и чая. Но теперь я не колеблюсь. Теперь я быстр и решителен. Борьба окончена. "Надо" победило "хочется". "Хочется" лежит распластанный на койке. А я стою. И я пью тёплое варево из кружки. Пью залпом, запрокинув голову. Меня перестаёт мутить. Но голова ещё болит. И ноги чуть подгибаются - не держат в коленях. Я иду по узкому коридору, хватаясь то за правую, то за левую стенку, - меня швыряет из стороны в сторону.
На носу "Диспашора" небольшой салон. Сейчас он пуст. В салоне низкий потолок. Наверное, от этого я кажусь себе высоким и сильным. И я принимаю решение: пройти в конец салона, ни за что не хватаясь руками. Пройти по прямой, держа руки у бёдер. И я иду, широко расставляя ноги. Это помогает удерживать равновесие. Несколько раз мне кажется, что я упаду на пол, грохнусь, как подрубленный столб. Но я не падаю. Я дохожу до самого конца салона, раздвигаю занавеску и вижу мотки морского шпагата, паруса, сложенные, как одеяла, тугие мешки.