Марш авиаторов

- Вот гады! - сказал водитель.

- Летчики, когда узнали, - на демонстрацию вышли... Местная администрация говорит, что они были против, но за них все в Архангельске решили.

- Ты смотри, что творят... Все на продажу. А я там срочную служил, в этом самом полку.

- Как служилось? - Было трудно представить этого немолодого уже еврея посреди сугробов, в темноте полярной ночи; эта чертова "пятая графа" невольно сделала из нас каких-то убогих дознавателей...

- Ничего служилось. Вполне. Консервы только надоели, овощи сушеные... А так даже спирт был. С дистиллированной водой... Пойло. Иногда и водки можно было достать... Все это хорошо, конечно, но сорок минут уже прошли, - подвел он итог. - Может, вызовешь своего друга?

Я отказался, соблюдая инструкцию.

Он недовольно замолчал, но вылез из машины и подошел к джипу. Разглядев сидевшего на заднем сиденье Шурика, он показал на часы, и тот выбрался наружу.

Они недолго побеседовали, причем Шурик, наверное, пытался его уговорить подождать еще, а тот отказывался и крутил головой: то ли его не устраивала предлагаемая цена, то ли он действительно спешил. Наконец Шурик отдал ему какие-то деньги, и водитель, быстро подойдя к машине, сел на свое место.

- Все, уезжаю, - сказал он, вставив ключ в замок зажигания. - Если понадобится твоя консультация, к тебе можно будет обратиться? Мало ли...

- Конечно, можно.

Мы обменялись телефонами. На листке бумаги, который он оторвал от висевшего на присоске блокнота, значилось: Семен Перельштейн. Я убрал листок во внутренний карман пиджака и, вытащив с заднего сиденья свой пакет, вылез из машины на тротуар. Ко мне подошел Шурик.

- Вадим, - сказал он, - подожди еще немного: вот-вот подъехать должен.

- С этим пакетом?

- Ничего особенного... Ну, еще двадцать минут: они тоже уезжать собираются. Закури, - он достал пачку "Мальборо". - Хочешь, и я постою...

Мы закурили, и я попытался повернуться так, чтобы прохожим не очень бросались в глаза мой пакет с торчавшими из него костями и мои погоны. "Как Вовочка, - усмехнулся я, - а впрочем, прав Пинегин: это моя трагедия..."

- Кого ждем? - спросил я.

- Одного "дуста": взял у меня на реализацию рыбы почти на пять тысяч баксов. Рыбу продал, а деньги - зажал.

Приоткрылась передняя дверца "Ниссана", и оттуда выглянул молодой человек в бейсболке.

- Эй, Шурек, иди сюда! - крикнул он Шурику.

Шурик, отщелкнув сигарету, поспешил к машине. Поговорив несколько секунд, он махнул мне рукой и открыл заднюю дверцу, ожидая, когда я подойду.

- Садись, - сказал он, предложив мне влезть внутрь.

Я сел, держа пакет перед собой, потом подвинулся, освобождая место для Шурика. Поздороваться я забыл. Сидевший за рулем парень в такой же черной кепочке-бейсболке, как и у его соседа, тронулся с места. На приборной доске мигали какие-то разноцветные лампочки, чуть ниже темнел экран компьютера. "Ого", - удивился я, первый раз в жизни я ехал в джипе.

- Шурик, - проговорил водитель, глядя на дорогу, - ты не обижайся: сам должен понять - за какие-то сраные полторы тысячи мы должны его полдня ждать? Так, что ли?

- Я его на счетчик поставлю... его маму... - произнес Шурик с сильным грузинским акцентом.

- Это твое дело, Шурик. Хочешь - на счетчик, хочешь - на уши... Но просто так кататься мы не будем...

- Да я понимаю...

"Плакали мои сто долларов..." - догадался я.

- Куда его? - спросил водитель, повернувшись к Шурику.

- Куда тебя? - спросил Шурик у меня.

- Да где-нибудь у метро... - ответил я.

- Мы же только что оттуда, - удивился водитель.

- Ну... ничего... - ответил Шурик.

Мы остановились на троллейбусной остановке у метро "Московская", и Шурик вышел, выпуская меня. Я сказал: "Спасибо, до свидания".

Наверное, меня не услышали. Как только Шурик сел обратно в джип, водитель сразу же газанул. Народ, стоявший на остановке, таращился на меня и мой пакет с торчавшими из него обрубками костей. Девушка, перед которой я оказался, шарахнулась в сторону, уступая мне дорогу: наверное, подумала, что в пакете "расчлененка"...

Я поправил свою шапку с кокардой и, глядя себе под ноги, пошел к подземному переходу. Войдя в вестибюль, я остановился перед турникетами и полез в боковой карман за жетоном. Кроме жетона там оказалась еще какая-то бумажка. Я вынул руку - это была стодолларовая купюра.

Спускаясь по эскалатору, я вспомнил, что говорил водитель, пока мы ехали в джипе: он говорил о полутора тысячах. Это было чуть меньше тридцати процентов от пяти тысяч: то есть обычный бандитский процент. А впрочем, может, это и не из той оперы: откуда мне было знать? Но Шурик слово сдержал, хотя мог бы и не совать тайком деньги в мой карман. Или он думал, что я от них откажусь? И тогда бы его замучила совесть... А действительно: отказался бы я их взять в открытую или нет? Пожалуй, я не мог ответить на этот вопрос.

В парадной, как всегда, пахло мочой: у стены, напротив лестницы, растеклась большая лужа. Пока я ехал в метро, я почти уговорил себя, что эти сто долларов я "отдежурил" честно и нечего комплексовать, тем более, что я их собирался отдать жене, а не запихнуть под погон для себя любимого. И вот вам лужа...

Хрупкое, с трудом восстановленное хорошее настроение мигом разлетелось вдрызг, словно бутылка от пули. Я поднялся на площадку перед лифтом: лампочка вызова горела красным огнем, словно глаз Вельзевула: сверху, громыхая, ползла кабина лифта и из нее доносился громкий смех.

Я просунул палец в дырку почтового ящика, висевшего на стене, и поскреб ногтем по деревяшке: в ящике было пусто.

Лифт остановился, приоткрылась дверь, и из кабины вылетел смачный плевок, повисший на моей левой брючине. Следом за плевком вышел парень и весело посмотрел мне прямо в глаза. За ним вышли две смешливые девицы и еще два парня. Один из них был совсем маленького роста, но смеялся громче всех.

Парень, шедший впереди и поступивший так опрометчиво, повернул к лестнице, собираясь спуститься вниз. Компания наверняка ехала с моего - последнего этажа, где теперь наверняка валяются пустые шприцы. И я подумал, что лужа это их работа...

- Эй, сынок, - остановил я парня, взяв его за рукав куртки, - ты, наверное, не хотел в меня попасть и, конечно, сотрешь эту штуку? - кивнул я на плевок.

Все впечатления от прошедшего дня, начиная с разбора и мясной эпопеи и заканчивая дурацким торчанием у метро "Звездная", поездкой в бандитском джипе, лужей мочи и плевком, повисшим на штанине, все это вдруг словно слепилось, сжалось в один грязный комок, готовый вылететь куда угодно - только бы вылететь... Я наклонился и, не отпуская рукав парня, хотел поставить пакет на площадку, прислонив к стене, но совсем забыл, в захлестнувшей меня ненависти, что сзади остались еще двое...

Дальше все было просто: удар по затылку, падение, два удара ногой в голову: один - в горло, второй - куда-то в глаз... Шелест полиэтилена и глухой звук от подцепленного ботинком пакета; мокрые шлепки падавших в лужу кусков; топот ног по лестнице; стук закрывшейся входной двери и снова топот - уже приглушенный - на улице...

Я поднялся с пола, взял в руку шапку, валявшуюся на ступеньке, и посмотрел вниз. Разорванный пакет лежал рядом с лужей, а из лужи торчали разбросанные по полу куски мяса.

Более мерзкого зрелища я еще не видел и, бросив все как есть, вошел в открытую кабину и ткнул пальцем в обожженную, уродливую кнопку с цифрой "семь".

"Откуда во мне такая злоба?" - вдруг успокоился я. Может быть, оттуда - с берегов Усы, где начиналось мое детство в лагерном поселке, потому что в Питере нам жить было запрещено: мой папа был бывшим политзеком...

- Кто это тебя? - спросила жена, глядя на меня во все глаза.

- Ахалай-махалай, - сказал я. И достал из кармана стодолларовую банкноту. - Ныравица? - спросил я, представляя себя со стороны.

- Это что - вот за это? - поинтересовалась она, отбирая купюру.