Страница 3 из 22
Обычно это кончалось тем, что папа вдруг начинал довольно чувствительно хлопать сонного мальчика по плечу и кричал:
- Кончено. Едем! Петька, хочешь путешествовать?
Петя с трудом открывал глаза и бормотал осипшим со сна, ленивым, мечтательным голосом:
- Хочу, папочка.
- Нет! Клянусь честью, я говорю совершенно серьезно.
Два или три дня после отъезда Колесничука Петр Васильевич и Петя находились в приподнятом настроении: готовились к отъезду.
Потом все это возбуждение как-то само собой утихало. Путешествие откладывалось, потом забывалось.
Но вот однажды весной случилось то, чего так боялась Петина мама. Приезжал Колесничук, и после его отъезда Петр Васильевич окончательно решил, что они с Петькой едут.
2. РАНО УТРОМ
Все складывалось очень удачно. Как раз в это время у отца случилось в Одессе арбитражное дело - пустяковое, но канительное, и он все равно должен был выехать туда в командировку. Так что соединялось приятное с полезным. Петя был в сладком, счастливом чаду нетерпения. Мать с горечью чувствовала, что ее мальчик больше не принадлежит ей. Теперь он безраздельно принадлежал отцу.
Последнюю ночь перед отлетом Петя почти не спал. Он то и дело просыпался и смотрел в окно - не настало ли утро. Было начало июня. Мама с девочками и бабушкой жили на даче. Папа и Петя ночевали одни в опустевшей, по-летнему пыльной и тихой квартире. В ванной из душа капала вода. В кухне тоже капала вода, но более солидно, веско. Кроме того, в кухне пощелкивала машинка холодильного шкафа. В передней шумел электрический счетчик. Все эти осторожные, вкрадчивые звуки городской квартиры говорили о том, что в доме еще глубокая ночь. Между тем за окном, над розово-ржавыми крышами Замоскворечья, казалось, было уже светло. Нежно золотились свежие тополя, в воздухе летал туманно сияющий пух, небо за маленькой старинной шатровой колоколенкой наливалось зеленой водой зари, крепкой, душистой, как бы настоянной на черносмородиновом листе. Внизу, на тротуаре, одиноко и очень громко прозвучали торопливые шаги первого утреннего прохожего.
Отец крепко спал, завернувшись с головой в одеяло. Мальчик с отчаянием вслушивался в его спокойный, неторопливый храп, но не решался разбудить отца. Отец еще вчера вечером, когда ложились спать, строго-настрого велел сыну не вскакивать чуть свет и не будить его.
- А то я тебя знаю - ты и сам не уснешь, и мне не дашь выспаться. Допробуй только меня разбудить. Сам улечу, а тебя оставлю дома. Так и знай!
- Ладно, папочка.
- То-то, "ладно". Гляди у меня!
- Да, но если мы проспим?
- Не проспим.
- Да, но - а вдруг проспим?
- Не проспим, говорю тебе! В половине пятого нам позвонят с телефонной станции. Я просил.
- Да, но - а если испортится телефон?
- Телефон не испортится.
- Да, но - а вдруг все-таки испортится?
- Надоел ты мне, братец! Ложись и спи. Все будет в порядке. А станешь ко мне приставать - не возьму, вот тебе и весь сказ!
Что оставалось делать мальчику? Он поставил на стул рядом с кроватью туго набитый новенький рюкзак, проверил новенький термос, с вечера налитый горячим чаем с сахаром, лег и сделал усилие заснуть. Но, конечно, заснуть не мог. Наконец он встал, осторожно оделся в новенький костюм, специально сшитый для путешествия - пиджачок и короткие спортивные штаны, - надел чулки, новые башмаки на толстых подошвах и тихонько отправился в кухню посмотреть в окно, выходящее на Кремль.
Кремль спал, подернутый предрассветной дымкой, и над его красивыми башнями не ярко, но очень заметно светились рубиновые звездочки. В нескольких окнах Большого Кремлевского дворца виднелся ровный золотисто-парчовый свет и отблеск зеленого абажура рабочей настольной лампы.
Пете даже казалось, что он видит там склоненный над столом силуэт человека с трубкой.
Часы на Спасской башне необыкновенно чисто и мелодично пробили четверть. Ясные, хрустальные звуки колоколов один за другим покатились вниз, прыгая по незримой воздушной лестнице, и, удаляясь, смолкли, а воздух еще долго дрожал над Кремлем. И вдруг мальчик почувствовал необъяснимую, щемящую тревогу. Впервые со всей ясностью и силой он понял, что улетает из Москвы, из своего родного города. И вслед за тем его снова охватило нетерпение - ах, скорей бы уже!
Стараясь не скрипеть и не стучать новыми башмаками, он пробрался в переднюю, снял телефонную трубку и набрал "точное время". Механический мужской голос равнодушно и негромко сказал ему:
- Три часа сорок семь минут.
Петя немного подождал и опять, затаив дыхание, набрал "точное время".
- Три часа пятьдесят две минуты, - неторопливо сказал равнодушный мужской голос.
Петя прислушался: отец спал. Зевая и потягиваясь, он доплелся до своей кровати, на одну минуточку прилег - и проснулся от оглушительно громких, резких телефонных звонков, вдруг наполнивших всю пустынную квартиру.
На стене над кроватью уже нежно светился желатиновый квадрат молодого, малинового июньского солнца, заглянувшего через крыши Замоскворечья в комнату. Отец со спутанными волосами стоял возле Петиной кровати, торопливо завязывал галстук и весело кричал:
- Ну, что же ты, путешественник! Вставай, поднимайся, рабочий народ... Умывайся, собирайся!
А через десять минут, наскоро напившись в кухне чаю, приготовленного на газовой плите, выключив газ, заперев квартиру и отдав ключ дежурной лифтерше, папа и Петя уже стояли на улице с рюкзаками за спиной, поджидали автобус, который должен был заехать и отвезти их в аэропорт. Мальчик с нетерпением всматривался в конец пустынного и по-утреннему чистого переулка, низко и длинно освещенного все тем же желатиновым светом молодого, малинового солнца. А вдруг они забыли? А вдруг они не заедут? Признаться, временами ему действительно хотелось, чтобы они не приехали. Им овладело то двойственное, тревожное чувство, которое так знакомо человеку, впервые уезжающему далеко из родного дома. С одной стороны, хочется поскорее уехать, оторваться наконец от привычной жизни, разом все кончить; с другой делается чего-то страшно, предстоящая поездка кажется такой ненужной, такой неестественной. Для чего куда-то уезжать, когда дома все было так привычно, покойно, удобно, хорошо?