Страница 60 из 73
Пилот поднял руку. Это мне!.. Борясь с бешено свистящим в ушах, насквозь пронизывающим ветром, я выбрался на плоскость и какое-то время держался на ней, соскальзывая, напрягая все силы. Внизу занятые повстанцами кварталы густо дымились, местами проглядывало пламя. Очертания ясно различаемых теперь улиц, кварталов, площадей узнавались по запечатленной в памяти карте Варшавы...
Вот это, должно быть, мост Понятовского, а это, верно, Маршалковская. Последняя минута... Не зная толком зачем, рискуя сорваться, я снимаю перчатки полковника, отдаю их пилоту. Мы все еще над немцами... Мельком взглянул на часы: 3.10. Лященко выключил мотор, слышнее стало завывание ветра, слышнее выстрелы... Ближе... Ниже... Где Дмитрий? Заставляю себя смотреть вниз... Пилот, Лященко!.. Что же он медлит?!
В ту секунду, когда земля стала невыносимо близко, когда остовы многоэтажных домов часто замелькали подо мной, чуть не царапая фюзеляж, Лященко резко взмахнул рукой: "Пошел!"
Часто вспоминал я потом этот полет и прыжок, но до сих пор не могу избавиться от впечатления, что парашют раскрылся в тот самый момент, когда я приземлился, - с такой критически малой высоты я выбросился из самолета.
Помню едкий запах гари. Снизу метнулись скалы домов, пики балок, изувеченные стропила крыш. От сильного удара потемнело в глазах...
Когда я пришел немного в себя, то смутно, как бы со стороны, осознал, что жив. Правой ослабевшей рукой провел по голове, по лицу, ощупал грудь. Левая рука, по самое плечо налитая жаром и тяжестью, была неподвижна. Я попытался согнуть ноги в коленях: они одеревенели, но все-таки повиновались. Кругом - непроглядная мгла, а в ней мелькают какие-то неуловимые искры. Очевидно, у меня рябит в глазах... Кружилась голова, сильно тошнило. Неужели я ослеп?
...Медленно возвращались ко мне слух и зрение. Я лежал на груде раскрошенного кирпича, бетона и битого стекла. Откуда-то снизу сочился удушливый дым. Меня охватило такое волнение, что я едва смог трясущейся рукой дотянуться до финки... Спокойнее, спокойнее!.. Ну вот, наконец-то! Не легко одной рукой собрать стропы, обрезать их, особенно когда не можешь избавиться от этой проклятой торопливости...
Невдалеке послышался шорох осыпающегося щебня. Я выронил финку и схватился за гранату у пояса... Тихо...
Подождав немного, отстегиваю карабины лямок на груди, стаскиваю с левого плеча планшет. Пистолет на месте. Хорошо!
Снова слышится шорох. В дыму, где неясно вырисовывались причудливо изогнутые железные балки, я начал различать какие-то тени. В это время в лицо мне ударил луч прожектора. Неподалеку, выделяясь из хаотического гула, громко затрещали автоматные и пулеметные очереди. Свет скользнул и исчез, стрельба утихла. Прошла минута тишины. Опять!.. Опять тот же шорох. Глухо, неразборчиво прозвучала брошенная кем-то фраза.
Люди приближались. Что-то звякнуло, снова посыпался битый кирпич. Он падал куда-то вниз, как в пропасть, и будил гулкое эхо. Где же я? Неужели где-то высоко над землей? Я раскрыл глаза так, что от чрезмерного напряжения выступили слезы.
Шагах в десяти от меня вспыхнула спичка. Взволнованный возглас... Громко щелкнул поставленный на боевой взвод пистолет...
- Тутай, Стефек, тутай!.. Бач - спадохрон!*
_______________
* Здесь, Стефан, здесь!.. Видишь - парашют! (польск.)
У меня отлегло от сердца: поляки!.. Да, но какие?..
- Кто вы? - с трудом произнес я, не узнавая собственного голоса.
Легко касаясь руками перекрытия, ко мне пробирался человек. За ним вынырнули из темноты еще двое.
- Стой, ни шагу! - хрипло выкрикнул я.
Люди остановились.
- Вы русский?
Не опуская пистолета, я сделал попытку привстать. В это время нас всех ослепил яркий свет. Я снова потерял сознание...
Когда открыл глаза, надо мной в тусклом багровом зареве висело серое предутреннее небо. Рядом, отброшенный силой взрыва, широко раскинув руки, лежал убитый поляк. Его одежда, скрюченные руки, лицо были покрыты слоем красной кирпичной пыли.
Новая группа людей появилась так неожиданно, что я не успел схватиться за оружие. Поздно было пробовать повернуться или встать. Я прикрыл веки и, незаметно осмотревшись вокруг, глазами нашел свой пистолет, отлетевший в сторону во время взрыва. Он упал в груду битого кирпича; слегка торчало только дуло, дотянуться до него было невозможно. Оставались нож и граната. Медленно начал я подтягивать руку к поясу...
Ко мне спокойно подходил молоденький польский офицер.
- Русский? - произнес он недоверчиво, глядя на мои погоны.
Не получив ответа, офицер пожал плечами, посмотрел на парашют и почему-то на небо. Потом бросил на меня еще один взгляд - на этот раз холодный и недоумевающий.
- Хм-м... Мне показалось, что это англичане сбрасывают груз...
- Так и есть, русский! - послышался за его спиной звонкий юношеский голос. - А вы, пане поручик, думали... Ха! Англичанин разве пойдет на риск!.. Не! Они груз и тот с большой высоты бросают, а чтобы...
Офицер нахмурился и, не поворачивая головы, бросил:
- Англичане, Юзеф, народ рассудительный - на верную гибель им идти незачем... - Он покрутил усики и снова поглядел на меня: - Интересно, как сюда попал этот русский? Может быть, выбросился с подбитого самолета?.. Кажется, он умер?
Молодой поляк, которого поручик называл Юзефом, опустился на одно колено и положил руку мне на грудь.
- Дышит! Жив русский летчик! - обрадованно воскликнул он, оглядываясь на товарищей, стоявших за офицером. Неловко ступая по кирпичам, те подошли и обступили меня.
Сделав вид, что только что очнулся, я открыл глаза и приподнял голову. Серые в рассветном сумраке лица тронула смутная улыбка, осторожные руки подняли меня. Я встал и тут только почувствовал боль в левой ноге она подламывалась. Видно, ее здорово ушибло при взрыве, а возможно, это были последствия приземления. Левая рука была странно вывернута и распухла. Кто-то из окружающих сильно потянул ее и отпустил. Сустав стал на место. Но рука безжизненно повисла, и ее пришлось подвязать. Мое сознание работало как-то особенно отчетливо. По крайней мере я отметил про себя, что хотя и чувствую боль в черепе и шум в ушах, однако схватываю все окружающее с какой-то необыкновенной быстротой и четкостью. Только говорить не хотелось, вернее, это было слишком трудно, и я молчал.