Птица феникс

Мы стояли в холле «Феникса» у дверей черного стекла с золотой птицей, объятой пламенем… Видимо, из-за тонировки стекла улица казалась мрачной и безжизненной… Там, за стеклом, был яркий солнечный день, но из холла все это выглядело по-другому. И даже алые розы в вазе казались черными.

— А как же ЭТО? — спросил убийца Крушинников.

Я не знал, что ему ответить. Я повернулся к Леньке. А Ленька пожал плечами и сказал слова, которые я тогда не понял:

— Это — беда во всем, что делается под солнцем, Ибо участь для всех одна;

Потому— то осмеливаются люди на зло, И пока они живы, в их сердцах -безумье, А после этого — к мертвым {Купцов цитирует Екклесиаст, гл. 9}.

…Я признаюсь, ничего не понял. И Крушинников тоже. Он побледнел и посмотрел на Леньку со страхом. Думаю, что он уловил только слова: «А после этого — к мертвым», — и принял их за приговор… Он побледнел и быстро распахнул дверь… На пару секунд улица предстала такой, какой она и была на самом деле: солнечной, яркой, живой. Но дверь закрылась, и снова навалились сумерки. В сумерках убийца миновал свечу — душу Людоеда — и пошел в сторону Невского. На свободу, на свободу… Мы с Ленькой смотрели ему вслед.

— И пока они живы, — пробормотал Ленчик, — в их сердцах — безумье…

Я смотрел, как убийца уходит на волю, и был странно спокоен. То ли потому, что с вечера не мог заснуть и начитался Екклесиаста. А может быть, потому, что уже принял решение.

Нет человека, властного над ветром, — Удержать умеющего ветер, — И над смертным часом нет власти, И отпуска нет на войне…{Екклесиаст, гл. 8}

Я смотрел, как убийца уходит по сумрачному в середине дня ущелью… И пока они живы, думал я, в их сердцах — безумье… Но то, что творим нынче мы, — безумие вдвойне. Или в квадрате. Или в кубе… Я не знаю, как измерить или взвесить то, что мы творим. А убийца уходит, и шаг его легок… И отпуска нет на войне.

…Потом Костя Зеленцов пригласил нас на доклад к господам соучредителям. Их было двое, и при жизни Людоеда оба, как я понял, держались в тени. Потому что были ма-а-ленькие-маленькие. А после смерти Людоеда сразу здорово подросли. И теперь доказывали сами себе и персоналу «Феникса», что они всегда были ба-а-льшие-преба-альшие, только очень скромные. Потому никогда и не высовывались… Это нам Костя рассказал. Но даже если бы не рассказал, я бы сам все понял. Потому что видел их насквозь и видел их номенклатурное комсомольское прошлое с комплексом вторых секретарей и любовью к песне про «птицу счастья завтрашнего дня», потому что там есть слова: «Выбери меня! Выбери меня!» И была вера, что когда-нибудь наступит счастливый день и его «выберут» и он станет не вторым, а Первым! Первым, ты понял? Э-э, да ты лох! Тебе не понять… А он станет Первым — пусть и всего лишь в своем засиженном мухами районе, — но Первым. И тогда отыграется за все унижения, и сам теперь будет трахать зав сектором Ингу (не потому даже, что ему хочется трахать эту заслуженную блядищу ВЛКСМ с химией и отвислым задом, а потому, что так положено), сам будет равнять инструкторов и благосклонно разрешать им лизать задницу… Потому что теперь он — Первый!

…Впрочем, может быть, мне показалось, и соучредители Людоеда никаким боком к ВЛКСМ причастны не были.

«Историческая» встреча состоялась в кабинете покойного Людоеда. Апартаменты, кстати, были на высшем уровне — строго, достойно, солидно. На дальней стене, перед которой стояли стол и трон Людоеда, распростерла крылья птица Феникс. После всего того, что произошло… А если называть вещи своими именами, то после того, как мы отпустили убийцу, эта птичка уже не казалась мне фантастической. Да ведь и дело-то было вовсе не в этом Крушинникове — век, как говорится, воли не видать, — но мне кажется, что этот бывший десантник больше никогда в жизни не возьмет в руки оружие. Дело в том, что мы готовились сейчас совершить преступление: научить наших комсомольцев, как им ненадежнее уличить заказчика… и тут же объявить ему «амнистию» в обмен на какие-то коммерческие уступки… И пока они живы, в их сердцах — безумье… Было до краю противно.

Итак, по окончании дела мы познакомились со своими заказчиками, в смысле — с работодателями. Их было двое — этих славных соратников Людоеда, чистая душа которого трепетала на асфальте, прикинувшись импортной свечкой из навороченного супермаркета. («А розы, — сказал Зеленцов, — меняем каждый день…») Их было двое: господин Безродный и господин Треплов. Я, помнится, подумал еще, что ежели я все-таки прав и у этих «фениксов» действительно комсомольское прошлое, то с фамилией Треплов карьеру в ВЛКСМ, конечно, не сделаешь… не, не сделаешь. Они были очень похожи: оба в хороших костюмах. Оба очкастенькие и брылястенькие. Доброжелательные и настороженные. В ожидании бабок. Костя представил нас друг другу. Произошли рукопожатия и прозвучали неизбитые слова: очень приятно. Сразу после представления Безродный у Кости спросил:

— Ну, вы избавились от ЭТОГО? (И жест очень неопределенный: ну… от ЭТОГО.)

Я чуть было не ответил вместо Кости: конечно, избавились. Проломили голову и сбросили в канал Грибоедова… Но я, разумеется, этого не сказал. А Костя ответил, что, мол, избавились, и никаких причин для беспокойства нет. ЭТОТ добирается в Тверь на электричках…

Нормально, подумал я, нормально… Убийца на свободе, и никаких причин для беспокойства нет.

— Вы прекрасно сделали свою работу, господа, — сдержанно подвел итог под докладом Купцова Безродный. Треплов кивнул: да, да, хорошо сделали… молодцы.

— Спасибо, — сдержанно отозвался Купцов.

— Особенно убедительны получились видеодокументы. Скажите, реально прижать с такими козырями Митрофана?

Вопрос был обращен к Купцову, но он сделал вид, что не понял этого, промолчал… Ответил Зеленцов:

— Это будет зависеть от…

— Я понял, — перебил его Безродный. Наверное, это означало: твое мнение никого не интересует. — Я понял, — сказал он и повернулся к Петрухину:

— А что скажете вы, Дмитрий Борисыч? Можно его прижать?