Страница 2 из 52
В 1989-м рукопись была закончена, отредактирована и перепечатана машинисткой в четырёх экземплярах. Маменька отнесла первую копию в редакцию «к Алексею Григорьевичу». Месяц спустя в одной из центральных газет появился очерк о подающем надежды молодом писателе.
Но всё уже стремительно менялось. Издательство под различными предлогами тянуло с публикацией.
К 1991-му Телегин был уже почти готов. Он смиренно переправил заголовок, и трилогия «Генеральный секретарь» превратилась в трилогию «Первый Президент».
Но теперь издателей не устраивал и «Президент» с его сомнительной, скорее теперь смахивающей на компромат, вымышленной биографией.
Прошло ещё пять сумбурных лет. К концу девяностых Телегин предлагал издателям эпопею о династии русско-финского коммерсанта, открывшего в Питере сеть ресторанов быстрого питания «Самовар». Но призыв к поиску положительного героя ещё не прозвучал, и «Первый миллион» столь же решительно отклонили.
Очередной римейк, который он принёс в редакцию в 2002-м назывался «Олигарх». И тут, как чёрт, откуда-то выскочил одноимённый фильм про Березовского. Рукопись возвратили сочувственно, без комментариев.
Наступил февраль 2004-го. Телегину стукнуло сорок четыре. Двадцать лет он работает в молодёжной газете, двадцать лет пишет этот проклятый роман, ставший его наваждением и кошмаром. Настоящая творческая жизнь, которая, наверное, могла состояться, но как-то иначе, пролетела мимо, едва успев пролепетать «извините…». Позади первая жена и дочка, с которыми он почти не видится после развода. Могила родителей, на которой он ни разу не был. Секретарь Ниночка, на которой он двадцать лет назад должен был жениться и которая теперь уже не очень похожа на невесту. Пятнадцать тысяч долларов в банке, который лопнул. Сгоревшая зимой дача. Комната в коммуналке, доставшаяся ему после второго развода.
Новая версия эпопеи называется «Законник». Это история вора в законе, достигшего высшей власти.
— Крысятника держали четверо. Гусев оттянул мошонку и стал резать её у основания тупым ножом. Нечеловеческий крик прорезал тишину тюремных коридоров.
— Откуда в камере нож? Тем более тупой…
Телегин не знает, тюрьму видел только по телевизору.
Редактор пожилой, лысый, худощавый. Повидал всякого. По крайней мере, на бумаге. Листает дальше, изредка на несколько секунд замирает. У него такая отвратительная манера — находить и проборматывать вслух наиболее, как бы это сказать, ароматные участки текста…
— В коридорах государственной Думы было пусто. Гусев закрыл дверь кабинета и щёлкнул замком. Берёзкина прильнула к его мускулистому телу, ладошка скользнула под ремень…
— Прямо как в песне… — замечает редактор. — Там рябина, а у вас берёзка.
— Диван-то кожаный, холодный, а вы с меня уже трусики стащили… Какой он у вас стал большой… товарищ министр. Можно потрогать? Давайте, давайте, ближе, ещё…
Оксана Берёзкина, председатель партии «Женщины без границ», обхватила Гусева за бёдра и притянула к себе, к алым трепещущим губам.
— Понятно откуда: «Авдотья обхватила Никифора за шею и притянула к себе, к жарким трепещущим губам…» Это ладно… Только там, раньше, у вас большой кусок, страниц на сорок, заседание комитета по рыболовству… квоты… Это надо сократить. Или лучше вообще убрать.
Пока редактор листал и рассеянно бормотал вслух, Телегин начал догадываться, что и теперь всё напрасно. Эпизод с конфликтом по поводу квот на вылов минтая он считал лучшим из всего переписанного заново.
— А правда, что в тюрьме мужчины друг друга… ну, по-другому, совсем неприлично, сзади?..
— Бывает, если петух, опущенный…
— А у нас в Думе, такие есть?
— Кого только нет. Тут всё как в зоне, один к одному. И бугор, и мужики, и опущенные…
— А меня можешь? Как петуха?.. — Берёзкина встала на колени, прогнула спину, отбросила волосы и обернулась. «Зачем она это делает? — подумал Гусев и послюнявил палец. — Рассчитывает получить комитет по строительству?..»
— Ого… — редактор безотчётно послюнявил палец и перевернул страницу. — Тут у вас посильнее «Фауста» Гёте… Дальше, как говориться, детям до шестнадцати. Чувствуется глубокое знание вопроса.
Телегин покраснел и даже взмок. Какое ещё знание вопроса. Вся эта галиматья от отчаяния. Он даже матом ругаться толком не умеет. А что писать после всех этих… Кто купит книжку, если её не жгли в кострах и не топили в гигантском унитазе?
— Тут у вас не по делу… на свадьбе говорят. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Это на похоронах принято. Ну, душа к новому хозяину… вы понимаете.
Пока Телегин думал, редактор прицепился к другой неточности.
— А Борис Абрамыч твой — душегуб. Сколько душ невинных загубил? Одних только депутатов в думе — пять нераскрытых убийств…
— Фамилия другая, — пояснил Телегин.
— При чём тут фамилия. Сколько душ по-вашему может загубить один душегуб? Как вы себе это представляете? Да разумеется, одну, свою собственную, поэтому так и называется.
«Дурак, медведь, животное! — мысленно обругал себя Телегин. — Графоман Графоманович. Сидел бы у себя в газете, сочинял фельетоны. Ан нет, всё туда, в большую литературу, ломая и сшибая… Если опять скажет „нет“, сегодня поставлю на этом точку».
— Знаете, Александр… — редактор поднял голову.
— Сергеевич.
— Даже так… Знаете, Александр Сергеевич, дело не в содержании, редактор начал укладывать третий том обратно в папку. — Дело совершенно не в этом. Всё можно обтесать, отшлифовать… когда есть камень, с которым можно работать. Камень, извините, а не папье-маше с акварелью. Не вижу, не чувствую. То, что у вас, я уже видел, читал и слышал. Видел в кино, читал в толстых журналах, слышал по радио… Причём, в основной массе, когда-то давно, в семидесятых. Слова поменяли, а по сути ничего не изменилось. У вас у самого нет такого ощущения?
Такое ощущение у Телегина было. Мало того, он давно уже знал причину творческой беспомощности. Беда заключалась в редком природном даре абсолютной памяти. Раз что-то прочитавши или услышавши, он мог безошибочно воспроизвести это и через десять и через двадцать и даже многое через сорок лет. Когда вместе с дачей сгорел лептоп с единственным экземпляром «Олигарха», он без малейших затруднений набил его заново, слово в слово, все полторы тысячи страниц. Уникальная способность помогала ему в рутинной работе, но не давала возможности для творчества. В голову лезли только готовые штампы — когда-то увиденные или услышанные слова, фразы, ощущения, сюжеты… Редактор правильно понял: всё написанное было невольной компиляцией когда-либо увиденного, услышанного или прочитанного.
— Но ведь покупают не за оригинальность стиля, а за пистолет и красавицу на обложке, — попытался защититься Телегин. — Вы лучше меня знаете, что за литература становится у нас бестселлером. Разве мой «Законник» хуже какого-нибудь «Антикиллера»?
— Нет, не хуже. Но вы не хотите писать серию милицейских или дамских романов для электричек. Вы хотите обрушить на читателя современный «Тихий Дон», а по сути пытаетесь навязать ему еду, которую он съел позавчера. Вы можете до бесконечности менять слова, имена, должности, антураж… Но вы не избавите читателя от ощущения затхлости пыльного журнала. Извините за прямоту и примите мой добрый совет: бросьте это дело. У вас замечательная работа; именно в газете ценится то, что мешает вам в творчестве консерватизм и лёгкий налёт… — редактор пошевелил пальцами.
— Плесени?
— В хорошем смысле, как на куске сыра. Честное слово, я люблю читать вашу телевизионную критику — смешно и уютно, как в домашних тапочках.
— Благодарю вас.
Телегин поднялся, взял папку, запихал её в рюкзак. Редактор тоже встал и проводил его до двери.
— Просто бизнес, ничего личного, — пошутил он, подмигнул и сделал указательным пальцем «пиф-паф».
Телегин пожал палец и вышел.
Снова в метро, теперь на «Гостиный двор», пешочком до Лениздата. Нинка-Как-Картинка уже двадцать лет смотрит на него с одинаковым выражением. Читается приблизительно так: «Ничего не хочешь мне сказать?» По существу вопроса сказать нечего.