Страница 53 из 86
Я лежал на противоположном скате воронки, упираясь пятками в рыхлую землю, чтобы не сползти в кровавую зловонную жижу и видел, как в воздухе мелькали подошвы его кирзовых сапог, создавая стробоскопический эффект полного отрыва от земли.
Выстрел снайпера раздался, когда Федина голова была уже не видна и я просчитал, что значат эти проценты, о которых он говорил: если 20, то много, а если один из пяти выстрелов, то возможно и добежал. Потом стал анализировать голоса на НП. Были разные, а когда раздался смех, понял — добежал. И стал ждать.
Я уже не помню, сколько я ждал. Но не меньше часа. Когда мне стало скучно, стал поднимать Федину шапку — два выстрела последовало, а потом стрельба прекратилась, видно понял и не хотел себя демаскировать. Но наши уже его засекли. В том месте, где он предположительно сидел, в нескольких молодых сосенках на каменистом бугорке, метрах в 500 от воронки разорвались два снаряда подряд, а потом еще один и сразу же крик Лукьянова: «Беги!»
Я помню, как выскочил из воронки и как влетел в овраг; ребята смеялись, хлопали по плечу и шутили:
— Слабак ты, Лукьянов пролетел на десять метров дальше.
Мы боялись, что его фриц в лет достанет.
А как бежал — не помню, отшибло. Через несколько дней Петя Чернов рассказал мне, что засек снайпера Федя по тем двум выстрелам и попросил комдива дать туда два снаряда. Тот попросил Китайкина сделать засечку, повернули одно орудие и дали три.
Комбат бурчал, чего мол снаряды зря тратить, пусть до вечера в дерьме полежит, цел будет.
Ближе к вечеру в деревне появились самоходные артиллерийские установки СУ-76 и полковая артиллерия непосредственной поддержки пехоты. Мы поняли, что начала работать паромная переправа, и тут же получили приказ с наступлением темноты уходить на правый берег.
После этих событий прошло много лет и в начале 70-х я, будучи в служебной командировке в Донецке, зашел в адресный стол и сделал запрос на Лукьянова Федора (отчество я забыл), 1920 года рождения. Через день мне дали список из шести фамилий с указанием и имен и отчеств. И я вспомнил, что Кузьмич, сразу же написал ему в Макеевку, получил ответ и при первой же оказии поехал к нему.
Маленький домик в шахтерском поселке на улице Станционной и небольшой тенистый двор сразу же заполнили Федины друзья и соседи. Мы обнимались, говорили, перебивая друг друга, а когда уже сидели за столом, я рассказал этот, описанный так подробно, случай. И к своему удивлению понял, что военная биография Федора Кузьмича никому не известна. Его жена Шура сказала мне тихонько, что он никогда ничего никому не рассказывал, даже сыну Геннадию, сидевшему здесь, все это было неизвестно.
Федор Кузьмич рассказал, что работал долгое время горным мастером, заработал хорошую пенсию и стал работать в конторе учетчиком, а сейчас опять ушел на подземные работы. Я спросил почему так, ведь работал уже там и возраст не тот, и здоровье после двух контузий подводит.
— Знаешь, как выучился мой сынок и пошел на проходку — не могу сидеть наверху, должен быть там и чуточку впереди, — прошептал мне на ухо Федор Кузьмич и сияющими глазами указал на сына.
Я вспомнил и заново пережил все связанное с ним и рассказанное выше, вспомнил эти 20 процентов и представил дорогого мне Федора Кузьмича идущего в забой впереди сына. Комок подкатил к горлу, слезы брызнули из глаз и не найдя другого выхода, я потянул к себе давно наполненный водкой граненый шахтерский стакан и выпил.
Командир дивизиона повел нас к переправе вкруговую через автобан, чтобы посмотреть на позицию того немецкого зенитного дивизиона, о котором я рассказал выше. Когда мы подошли, наступили сумерки, но все же хорошо видно: казалось, что какая-то неземная сила сделала замес из земли и железа. На склонах по обе стороны автобана торчали стволы орудий, станины, колеса, снаряды и трупы, трупы, а на обратных склонах — развороченные тягачи.
Это была победа советской техники и советских командиров над немецкой техникой и немецкими командирами. Это был акт возмездия за все сотворенное Германией с нами в предыдущие годы. Но обилие трупов в самом конце войны наводило на мысль, как мне кажется сейчас, что цена этой победы завышена.
Через много лет случай неожиданно вернул меня к тем событиям весны 45-го года. Будучи по долгу службы в Германии, я проживал в очень живописном месте под Бранденбургом, в маленькой уютной гостинице на берегу большого лесного озера. Мы каждое утро прогуливались по его берегу с сопровождавшим нас в поездке бывшим Государственным секретарем Министерства высшего образования ГДР, профессором Бернхардом, весьма интеллигентным и выдержанным человеком.
Я давно заметил, что когда встречаешься с немцами твоего возраста, т. е. помнящими войну, рано или поздно, но разговор о ней будет: уж очень это болезненная тема для наших народов.
Так было и в этот раз: профессор Бернхард спросил меня, что я помню из того периода. Я кратко ответил, а он, как бы продолжая что-то задуманное ранее, сказал:
— У меня был брат 1927 года рождения, его мобилизовали в 1944-м в зенитную артиллерию, и он служил в Берлине. Весной 1945-го их дивизион направили в район Штетина и он там погиб. Из них всех домой вернулось живыми только трое, они и рассказали маме о том, что случилось и где. Мама до сих пор плачет, просит меня повезти ее туда, к мосту через Одер, но там сейчас Польша и кто поймет там ее горе?
У меня по спине пробежал холодок от мысли, что мир действительно очень мал и тесен, мне захотелось рассказать, как это было, но, глянув на его осунувшееся вдруг от горя лицо, я промолчал и высказал лишь приличествующее в этом случае соболезнование.
Командир дивизиона привел нас в деревню, где были огневые позиции полка, и мы застали его уже изготовившимся к маршу с пушками на прицепе к автомашинам. Отъехав вверх по течению Одера километров пять, мы заняли очередь на паромную переправу и преодолели два рукава реки всем полком только к утру. Через заболоченную пойму между двумя рукавами была проложена бревенчатая гать, по которой медленно, практически всю ночь, продвигалась полковая колонна к парому на втором русле. В полночь на переправу прилетел немецкий самолет, и когда его вдруг осветили прожектора, все увидели, что он буксировал планер: была такая авиабомба, начиненная полутонной взрывчаткой. Отбежать было некуда, кругом болото и мы залезли под машины, доверху нагруженные снарядами, но зенитный огонь был настолько плотным, что нервы у немца не выдержали, и он отцепил планер, не долетев до цели. Нас тряхнуло вместе с машинами и немножко обдало комьями грязи из болота.
Так закончился бой за овладение Одерским плацдармом в районе Штетина. За время подготовки и форсирования в нашем дивизионе не погиб ни один человек. Ранен был только старший сержант Боев минометным осколком на излете в правую щеку и висок, но и он вернулся в часть месяца через полтора после войны. Большой шрам от скулы и высоко за ухо придавал его красивому лицу таинственную, как говорил Федор Кузьмич, привлекательность, которую так любят женщины. Как тут было не вспомнить Нину Пономареву?
За долгие послевоенные годы у меня не проходила надежда когда-нибудь еще раз побывать в этих местах и чувство «возвращения», которое очень редко меня подводило, наконец, сработало.
В самом конце 90-х возникла необходимость в деловой поездке в Польшу и именно в Шецин, как сейчас называется Штетин. На автомобиле мы проехали Торунь, Черск, Хойнице, останавливались в памятных местах, я рассказывал коллегам о том времени, возвращаясь в 45-й, и когда волнение проходило, ехали дальше. В Штаргарте возле сквера, где когда-то стояла колонна сожженных наших танков, прогуливались мамы с детьми за ручку и в колясках и ничто, кроме памяти, не напоминало о прошедшем.
Служебная составляющая этой поездки требует отдельного рассказа и может быть будет описана когда-нибудь, если представится возможность, а о встрече с весной 45-го — впечатлений много.