Страница 37 из 86
Среднего роста, худой, с золотым зубом и с виду совсем молоденький, он хорошо стрелял и быстро бегал. За его блатные словечки над ним стали подсмеиваться даже молодые солдаты, но однажды он достал из кармана шинели пристегнутый там холщовый мешочек и извлек оттуда орден Красной Звезды и медаль «За отвагу» со старой маленькой колодочкой:
— Медаль мне вручили еще в Сальских степях, а звездочку уже здесь, под Минском, — сказал Александр, задумавшись, будто что-то вспоминая.
Больше он никогда ничего не рассказывал, но со стороны молодых подначки прекратились, а наши старожилы как бы признали его своим: все совещания проходили с его участием.
Однажды на каком-то хуторе, где мы уже приготовились ночевать, он спустился к берегу большого озера, где стояло несколько сараев, и привел оттуда человек 70 вооруженных фольксштурмовцев. Зрелище было захватывающим: впереди идут вооруженные немцы, почти через одного несут на плечах фаустпатроны, одеты кто в чем, а возглавляет эту колонну высокий старик в каске с острым верхом. Сзади, так что и не видно, Одольский идет рядом с немцем, на плече у которого пулемет.
— Пусть положат оружие на землю, — крикнул взводный.
Только передний в нелепой, еще кайзеровской каске бросил оружие.
— А мы что, сами это железо носить будем? Пусть принесут и сложат аккуратно, — откликнулся Одольский.
Немцы подошли, сбросили винтовки в одну кучу, фаустпатроны осторожно сложили в другую и построились в две шеренги, ожидая дальнейших указаний. Все они были весьма преклонного возраста, за исключением двух или трех насмерть перепуганных мальчишек. Беседовал с ними Половинкин вместе с командиром. Узнали, что все они из близлежащих населенных пунктов, и велели им быстрее уходить домой. И тут выяснилось, что там, куда им надо идти, еще немецкая власть и они боятся расстрела. Пришлось нам самим утопить в озере оружие, разрядить фаустпатроны и уйти в деревню, где располагался штаб полка, а сдавшихся фольксштурмовцев оставить на хуторе.
В какой-то из дней мы вели в штаб трех немецких солдат, один из которых был ранен в правое предплечье и, зажав рану здоровой рукой, еле переставлял ноги. По дороге на окраине деревни мы увидели пункт первой медицинской помощи, обозначенный белым флагом с красным крестом, и завели туда своих немцев. Пока одна из сестер перевязывала раненого, Одольский увидел чью-то гитару и, побренчав на ней, вдруг запел:
Одна из сестер забрала гитару и довольно резко, с раздражением заметила:
— Ты явно не туда попал, мальчишечка.
Ну а мы, молодые и необстрелянные, по-прежнему оставались детьми, хоть и научили нас очень многому: метко стрелять, маскироваться, быстро бегать и ползать по-пластунски, спать в любых условиях, разводить костер одной спичкой с помощью бикфордового шнура, согреваться, лежа часами в снегу, «подавить» приступ кашля и помочиться в лежачем положении, иметь всегда хотя бы маленький кусочек сахара, чтобы подавить чувство голода, выявить пулеметную позицию, командный пункт, минное поле, возможную смену подразделений противника, заткнуть рот пленному, чтобы не кричал и не кричать самому, если ранят… И еще многим военным мудростям учили нас командир и ветераны, и мы стали более взрослыми, но окончательно не повзрослели.
Командир принес и раздал каждому финские ножи в красивых кожаных чехлах, в которых мы нашли записки от учеников ремесленного училища г. Златоуста с пожеланиями боевых успехов. Тут же нашлись умельцы их наточить, чтобы брили. Половинкин стал учить как ими пользоваться, а Одольский — как их носить за голенищем, привязывая чехол к штрипке сапога. Через пару дней мы уже кое-что могли, тренируясь с деревяшками в руках и доставая ножи из чехлов только по разрешению командира.
В один из дней, вернувшись со стрельбища, мы чистили оружие и готовились к выходу на ночные занятия. Я закончил сборку автомата и уже положил его на свое спальное место, когда Борис Эльберт хлопнул меня по плечу и с криком «защищайся», занес надо мной руку с финкой. Развернувшись к нему лицом, я ударил его двумя руками с двух сторон по кисти с ножом, одновременно подставив ему подножку и толкнул. Он упал на спину, я на него, финка на рукоятку, и, когда я уже почти лег на него, кончик ножа ткнул меня в левый бок. Раздался скрежет ножа по ребру и, как показалось, финка воткнулась мне в левый бок по самую рукоятку. Ужас, который я испытал, неописуем. Вскочив, я задрал гимнастерку и увидел кровь, стекающую тонкой струйкой, и лежащую на полу финку. В комнате на секунду все остолбенели и первым отреагировал командир:
— Идиоты, еще до передовой не дошли, немца даже вшивого не видели, а уже калечите друг друга.
В это самое мгновение раздался стук в дверь, и на пороге появилась девушка, младший сержант, с санитарной сумкой через плечо. Опять стало тихо.
— Здравствуйте, герои-разведчики. Я пришла провести с вами занятие по оказанию первой помощи при ранении.
— Ну и окажи этим двум идиотам. Одному дырку заштопай, другому дурную голову замени, — продолжал неистовствовать Зайцев первый и последний раз за весь короткий период моей службы под его командованием.
Девушка быстро помыла руки, уложила меня на лавку, обработала рану йодом и начала энергично действовать, объясняя по ходу столпившемуся вокруг меня взводу:
— На такую рану необходимо сразу наложить тампон и заклеить или обвязать бинтом, но я сейчас сделаю так, как это сделали бы на ПМП — зашью, — ласковым голосом ворковала сестричка, доставая из сумки необходимое.
А взвод стоял вокруг и, перебивая друг друга, изощрялся шутками в мой адрес. Я же, лежа на правом боку лицом к стенке, готов был провалиться от стыда за случившееся, поставившее меня в центр повышенного внимания и обидных подначек. Надо особо отметить, что взводный об этом случае начальству не доложил и просил сестричку о происшедшем в санроте не рассказывать.
Медсестра тем временем достала из своей сумки большую ампулу, чем-то брызнула на рану, из целлофанового пакетика извлекла иглу с ниткой, двумя стежками стянула рану, смазала еще раз йодом и приклеила марлевый тампон.
— Вставай, будешь жить, если не будешь баловаться, — сказала она шутливо.
Потом она по-настоящему провела занятие, показала как перевязывать голову, грудь, живот, локоть, ступню и т. д., а когда закончила — совсем стемнело.
— Темно и девушку надо проводить в расположение санроты, — начал Зайцев. Половинкин и Одольский схватились за шапки.
— Проводишь ты, — указал он пальцем на меня, — она за тобой ухаживала, поухаживай теперь ты, — закончил взводный, отсекая самых опытных из нас ухажеров по каким-то своим, командирским, соображениям.
Мы вышли из дома и окунулись в полнейшую темноту: луны не было, морозный ветер гнал низкие черные тучи, проселочной дороги не видно и она только угадывалась под ногами замерзшей колеей от подводы. Взяв направление на деревню, мы осторожно шли, стараясь не потерять след телеги, и тихонько разговаривали:
— Возьми свой автомат на правое плечо и согни в локте левую руку, я буду держаться за тебя. Ты ведь девушку провожаешь. Помнишь, что говорил Зайцев? — сказала моя подопечная, рассмеявшись.
Я немного смутился и благодарил судьбу за темень, скрывшую, как мне казалось, мою растерянность.
Я впервые в жизни шел с девушкой, которая вполне ощутимо опиралась на мою руку, вызывая непонятные, совершенно новые чувства. Они настолько заполнили мое сознание, что я онемел и, казалось, просто машинально переставляю ноги.
— Как зовут тебя, я знаю. А меня зовут Шурой, Александра я.
Нравится тебе мое имя? Мне нет, уж лучше бы как угодно, много ведь красивых женских имен. Нина, например. Ты видел нашу командиршу, Нину Васильевну? Красивая очень. У нее большая любовь с вашим начальником, поженятся они. Он тоже красивый. Только это секрет, понял?