Бесы

Гляжу - не тот он, совсем не тот, что в Медвежьей лощине мне ногу покалечил.

...Как и тот бес из Медвежьей лощины, одноглазый предложил деду свою красавицу дочь в жены и взамен душу потребовал. Вдобавок он пообещал деду место председателя колхоза и один батман золота...

- Ну, уж этого я живым не выпущу, - решил я.

Размахнулся и набросил сеть на нечистого. Потянул сеть к себе, а он к себе тянет. Я опять тяну, а он опять упирается. Только деваться-то ему все равно некуда: сеть как раз за зуб его зацепилась, зуб-то ровно крюк изо рта торчал. Запустил я руку в пасть ему, чтобы сеть высвободить и... - Тут дед Манавела бережно протягивает правую руку и показывает мне мизинец и безымянный пальцы. А остальных пальцев на руке его нет. - Вот эти два пальца и удалось мне вырвать из пасти его поганой. Погубил меня, окаянный, да еще хорошо, всю руку не откусил! И на том спасибо...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Третий бес, или двусторонний, встретился деду Манавеле на горе Сатаплиа, когда он поднялся туда ульи свои осматривать.

Этот бес тоже предложил деду свою дочь в жены, да еще посулил ему место секретаря Чохатаурского райкома за его, Манавелову, душу. Дед его высмеял.

- Чтоб ты ослеп, Манавела, хам неблагодарный, не ценишь красоты моей дочери, - взвился тут бес и ткнул мне палец в глаз.

Я-то успел глаза рукой заслонить, да запамятовал, что ведь я теперь двупалый. Так что ткнул-таки меня проклятущий в правый глаз и выколол его...

- Ты чему смеешься, старая, чего доброго, ребенок подумает - брешет дед Манавела! - рассердился дед на бабушку, вошедшую в это время в комнату.

- Не верь ему, нэна, не верь! Врет все. Такой он и был, когда я за него замуж шла. Сам он черт, какой бес с ним бы справился, - не реагируя на замечание, говорит бабушка, забирает со стола порожний кувшин и выходит из комнаты.

- Чего ты убивался с этими бесами, дед, женился бы на дочери одного из них, и дело с концом, был бы теперь первым на селе человеком, - говорю я, захмелев от "изабеллы".

- А душа-то, собачий ты сын, душа как же? - возмущается дед и стукает меня по голове теми своими двумя пальцами.

- Что за душа у тебя такая, подумаешь, - пренебрежительно говорю я.

- А каково было бы, если б ты бесовым внуком оказался? - спрашивает дед и сверлит меня единственным глазом, точно дулом маузера.

- Да, твоя правда, об этом я и не подумал, - извиняющимся голосом говорю я.

- Не подумал! А пора бы этакому дылде над сказанным думать, укоризненно говорит разморенный вином дед Манавела и переворачивает в камине суковатое бревно.

Входит бабушка и ставит на стол кувшин, до краев полный черной "изабеллы".

Вдруг из этого самого кувшина вылазит маленький, ну совсем малюсенький бес. Такой малюсенький, что на ладони свободно уместится. Зато нос у него большой, будто крупная картофелина торчит на его красном, точно спелый помидор, лице. Тело у него совершенно голое, безволосое и к тому же прозрачное. Гляжу на него и не пойму, какого он пола, женского или мужского. Словом, ни то ни се. На руках у него по семь пальцев, а на ногах - не видно, потому как обут он в деревянные коши. Этого беса Манавела не видит, потому что это мой бес, собственный. Вот он спрыгнул с горлышка кувшина и примостился на краешке моего стакана.

- Хочешь, Манавелов внук, продай мне свою душу, и я все тебе расскажу, как по правде было, - говорит он мне, посмеиваясь.

Смех у него такой добродушный, что не только душу - и плоть ему продать не пожалеешь. А лицо-то у него пьяненькое да улыбчивое.

- Забирай так, сдалась мне эта душа! - отвечаю я заплетающимся языком.

Мой бес начинает рассказывать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Манавелу Цинцадзе затащили в лес братья Шаликашвили и привязали к огромному дубу. Трое их было, Шаликашвили: Фридон, Мамиа и Кациа.

Манавела Цинцадзе умыкнул невесту младшего брата, Кации, - Тинатин Накашидзе, обрученную с ним еще с колыбели.

Однако это еще как сказать - умыкнул: в Бахмаро на празднике увидела его Тинатин Накашидзе. В черной чохе сидел он на белом Шамиле. Сперва он всех обскакал в пятиверстной скачке, первым пришел. Жеребец весь в пене был под лихим наездником. После того с одного выстрела вдребезги разнес хрустальный кубок, установленный на четырехсаженном шесте. И наконец, обнаженный по пояс, одним духом взобрался на обмазанный маслом трехсаженный еловый столб. Снял серебряный кубок, на верхушке столба водруженный, под восторженные крики толпы подошел к сияющей, точно солнце, красавице Тинатин Накашидзе, опустился пред ней на одно колено, поцеловал подол ее платья и преподнес кубок зардевшейся девушке.

Пятнадцати лет не было в ту пору Тинатин Накашидзе, а Манавеле Цинцадзе девятнадцать только исполнилось, и истинно не было равного ему.

Неделю спустя получил Манавела Цинцадзе письмо от Тинатин, дочери Накашидзе.

Я клянусь тобою, солнце, буду век твоей луной,

Я не дамся, если даже трое солнц придут за мной,

И скорей со скал низринусь в сумрак пропасти ночной,

Обратись, любимый, к небу с окрыленною мольбой!

Письмо сперва оглушило Манавелу Цинцадзе. Потом он совершенно обезумел от радости, съел целую горсть земли и - была не была! - решился: сел и написал ответное письмо.

Положил я пред очами дорогие письмена

И ответил: "Можно ль солнцу одолеть тебя, луна?

Бог свидетель, что не будешь мною ты огорчена.

Ах, живу я или умер или это грезы сна?"

В ночь на четырнадцатое октября, в час, когда засияла полная луна, к повороту, ведущему в село Распятие, к подножию огромного древнего дуба, не силой, а своей волей, по любви пришла Тинатин, дочь Накашидзе. Босая пришла, в одной сорочке.

Манавела Цинцадзе подхватил свою радость, закутал в бурку, усадил впереди себя на неоседланного коня и умчал.

Три брата Шаликашвили бросились в погоню.

Манавела стрелял в каждого.

Конь пал под Манавелой, сраженный шаликашвилиевской пулей. И пока Манавела сумел подняться с земли, они окружили его.

Братья Шаликашвили затащили в лесную чащу Манавелу Цинцадзе и привязали к стволу дуба.

- А ну, Манавела Цинцадзе, покажи мне руку, которой ты писал письмо моей невестке! - велел старший брат, Фридон Шаликашвили.