Хоботок и Ленора

С того дня, как увезли маму в белой машине, они зажили с отцом, капитаном Петром Петровичем, в отдельном своем домике, о котором мама долго мечтала и где прожила только ползимы.

В больницу пускали только Ленору, как старшую, и она приносила от мамы записки, неразборчиво написанные лежа, карандашом. Записки были всегда смешные, и сбоку часто был пририсован какой-нибудь кривой человечек, рисовать-то мама умела неважно, но узнать всегда было можно, кто нарисован: у Петьки, например, всегда были длинные уши, потому что мамино прозвище ему было Братец Кролик, ну, а Хоботок - тут уж ясно, всегда с длинным мягким носом, который дома у них славился тем, что всегда окунался в чашку с молоком.

Потом вернулся из рейса папа Петр Петрович, вместо него в море пошел другой капитан, а он пока остался на берегу.

Скоро записки перестали приходить, и жизнь пошла как-то одинаково, так что Хоботок ничего не запомнил до того дня, как его вдруг привели в какую-то холодную комнату, где у всех изо рта шел пар, а мама лежала совсем легко одетая, в белом платье, ни на кого не смотрела и не улыбалась, и какие-то тетки держали Хоботка за руки, куда-то толкали и совсем его затискали, так что ему ничего не было видно и он очень плохо понимал, что с ним, где он и куда попал, и ему хотелось оттуда только поскорей уйти.

Потом его вели по каким-то дорожкам в снегу, куда ему совсем не хотелось идти, и привели и показали некрасивый комковатый бугорок, расчищенный от снега, и сказали, что мама тут, под этим бугорочком. И он ничего не понял, не поверил и думать-то об этом не желал и постарался поскорее это позабыть...

Нарочно, чтобы больше не смотреть на пухлые сугробы, завалившие вот уже во второй раз на его памяти всю землю, чтоб не видеть розовые от морозного солнца дымы из труб, он ушел в угол на диван и стал пеленать в тряпку заунывно мяукающего кота.

Постучалась соседка - за спичками, у всех соседок голод на спички сделался последнее время. То одна за "спичкой" забежит, то другая "должок" принесет. Эта - тетка Календарская, конечно, за тем же пожаловала, оглядела нетопленную кухню, вздохнула, попробовала погладить Хоботка, но он выставил на нее урчащего кота и отделался.

Перед уходом она все-таки успела ему посоветовать не горевать.

Хоботок молчал и выглядывал из-за кота.

- Появится у вас новая мама, все наладится, не горюйте!

- Вы не горюйте! - сипло сказал Хоботок и тиснул коту живот, чтоб мяукнул погромче.

После ухода соседки он слонялся по комнатам, листая старые журналы, зажигал и гасил свет, валялся на диване и начертил на обоях карандашом, как можно проплыть от коричневого цветка узора по желтому морю, вокруг стебельков и листьев и завитков, в соседнее зеленое море.

Короткий зимний день шел к концу, и Хоботок опять пошел на кухню к окну - ждать, кто вернется первый. Начинало темнеть, и он раздумывал, как это получается: все кругом такое белое от снега, а все равно делается темно?

Стукнула калитка - это Ленора своим беглым шагом завернула с улицы и мчалась к крыльцу; у Хоботка сразу отлегло от сердца, и нетопленная кухня повеселела. Он с радостным визгом соскочил с табуретки, на которой стоял на коленях перед окном, и кинулся отодвигать задвижку.

Наружная дверь уже успела опять примерзнуть, и он изо всех сил, с размаху толкал ее животом, пока она не подалась.

Ленора взбежала по ступенькам, в одной руке у нее была сумка, а другой она на ходу подхватила Хоботка под мышку и втащила поскорее в дом, а он, болтая нотами, распевал, стараясь заглянуть в сумку: "Наша мамка пришла, молока принесла!" - радуясь, что скучный день кончился, Норка начнет топить печи, готовить еду и разговаривать.

Она поставила сумку и пошла раздеваться в прихожую, из которой был ход в летнюю терраску, а Хоботок с интересом стал, как всегда, вынимать из сумки и раскладывать по столу шуршащие пакетики с сахаром, консервные банки со знакомыми наклейками, учебник по физике и клеенчатые школьные тетради.

Скоро вернулся из школы и Петька, и, не успел еще стоптать снег с валенок, Ленора крикнула: "Обедать!" И они уселись все втроем вокруг одной большой черной сковородки и стали есть разогретую картошку с мясом.

Капитан Петр Петрович, их отец, теперь обедал у себя на судне, так что жили они теперь совсем по отдельности.

Хоботок был едок неплохой, но за старшими угнаться все-таки не мог, и Нора всегда незаметно подгребала к нему поближе его долю, отделяя ее канавкой от остальной еды, чтоб всем досталось поровну.

Хоботок этого как будто не замечал, но много-много лет спустя, когда он совершенно позабудет столько больших и важных событий своей жизни, он вспомнит эту канавку, прорытую вилкой Леноры, и даже вспомнит, что она была прорыта так, чтоб на его долю досталось что-то чуть получше.

- Тут Календариха приходила! - доложил Хоботок.

- За спичками?

- Ага... Говорит, чтоб мы не горевались. Появится у нас какая-то...

- А ты что?

- А я говорю: ты сама не горевай!

- Это она про Зойку, - сказал Петька.

- Зою Павловну, - блеющим голосом томно промямлила Ленора.

- А вдруг она под самосвал попадет! - мечтательно сказал Хоботок и просиял.

- Дожидайся! - безнадежно отозвался Петька.

Отца весь вечер не было дома, хотя его судно было не в рейсе, а стояло в порту. Заходил ненадолго капитан Бычков, старый приятель. Он никогда ни о чем не расспрашивал, не сочувствовал, не советовал, и они его за это любили.

Он попил чайку, потом с азартом поиграл за тем же столом с ребятами в подкидного дурака (хотя его ждали в это время совсем в другом месте, поинтереснее) и, наконец собравшись уходить, громко топая, вбивая ноги в калоши, спросил у Леноры, не было ли у нее с отцом какого-нибудь разговора.

- Он не разговаривает, - сказала Ленора. - Мы без разговоров все понимаем.

- Вот как? - Бычков все топал калошей об пол, хотя она уже наделась. Ну что ж теперь поделаешь? Может статься, оно и ничего? Не так страшен черт, как его малюют!

Хоботок высунул голову в прихожую.

- Вы к нам почаще заходите! Опять перекинулись бы в картишки!

- Еще покажу тебе, отыграюсь! - погрозил Бычков и опять повернулся к Леноре: - Ты же соображаешь: вы еще маленькие, у вас это когда-нибудь и утихнет. А он кон какой! У него, знаешь, и тоска громадная. - И конфузливо усмехнулся.

- Все может быть, - неприязненно сказала Ленора. - По-вашему, у Мальчика с пальчик горе было меньше, чем у Великана? Нет! Это великаны так воображают!

- Очень жаль, - грустно сказал Бычков.

- А с вами он ничего не говорил? Или с Алферовым?

- Э-э! - досадливо отмахнулся Бычков.

- А вы с ним?

- Ленора ты, Ленора! - морщась от трудности разговора, сказал Бычков. - У человека свой курс. Так? Как же я могу толкать его под локоть, пока он сам не спросит?

- Он не спросит. Вам скоро в рейс? - мирно закончила разговор Ленора.

- Скоро. Да недели на три, ненадолго.

Ленора вышла его проводить в кухню, зажгла свет, чтоб ему видней была дорожка по двору до уличных фонарей, и, стоя в дверях, помахала, когда он обернулся, закрывая за собой калитку...

В следующую субботу они все трое сидели, сгрудившись у покрытого морозными пальмами и папоротниками окна нетопленной кухни, откуда удобнее всего было наблюдать, и, накрывшись с головой старым платком, припав к протаянным заранее дырочкам, ждали возвращения отца.

Кружочки чистого стекла быстро начинали мутнеть, и все время нужно было на них дуть или прижимать большим пальцем, чтоб не терять из виду расчищенную дорожку, которая шла от крыльца до толстых валов снега на улице, поверх которых видны были только проплывающие головы и плечи редких прохожих, когда те сворачивали в их тихий переулок.

- А вдруг он ее сегодня не приведет? Чего мы сидим? - спросил Петька.

- Ну и уходи в комнаты... Я знаю, что сегодня! - сказала Ленора.