Оле в альбом

14.

Когда бы я писал тебе сонеты, то вот как раз бы завершил венок, самодовольно положил у ног твоих и ждал награды бы за это.

И все равно я был бы одинок, как одиноки в мире все поэты. Ты вроде здесь, но объясни мне: где ты? Я здесь! кричишь ты, но какой мне прок?

Да будь ты в преисподней, на луне иль даже дальше: скажем, хоть в Париже и то была б неизмеримо ближе.

В уютной кабинетной тишине я с образом твоим наедине вострил бы в сторону бессмертья лыжи.

15.

Голову чуть пониже, чуть безмятежней взгляд!.. Двое в зеркальной нише сами в себя глядят.

Может быть, дело драмой кончится, может - нет. Красного шпона рамой выкадрирован портрет.

Замерли без движенья. Словно в книгу судьбы смотрятся в отраженье. И в напряженьи лбы.

На друга друг похожи, взглядом ведут они по волосам, по коже, словно считают дни:

время, что им осталось. И проступают вдруг беззащитность, усталость, перед судьбой испуг.

Рама слегка побита, лак облетел с углов ломаная орбита встретившихся миров.

Гаснут миры. Огни же долго еще летят. Двое в зеркальной нише сами в себя глядят.

16.

Мы не виделись сорок дней. Я приеду, как на поминки: на поминки-сороковинки предпоследней любви моей.

А последней любви пора, вероятно, тогда настанет, когда жизнь моя перестанет: гроб, и свечи, et cetera...

17.

Будешь ли ты мне рада, если увидишь вдруг, или шепнешь: не надо! в сплеске невольном рук,

или шепнешь: зачем ты? и напружинишь зло раннего кватроченто мраморное чело?

Ветра холодной ванной голову остужу и, как оно ни странно, я тебя не осужу:

право же, пошловато, глупо, в конце концов, требовать, чтоб ждала ты призраков-мертвецов.

Раз уж зарыв в могилу, отгоревав-отвыв, ты отошла к немилым пусть - но зато к живым.

Лазарь, вставший из гроба, вряд ли желанен был (мы догадались оба) тем, кто его любил.

18.

Ну вот: "люблю" сказал и в аэровокзал. Ну вот: сказал "хочу" и глядь - уже лечу.

А что же ты в ответ? Ах, неужели - "нет"?

19.

Мы шагаем по морозу в поликлинику за "липой", чтоб хотя бы полнедели безразлучно провести. Бруцеллеза и цирроза, менингита, тифа, гриппа нет у нас на самом деле. Ты нас, Господи, прости.

Головы посыплем пылью для почтительности вящей. Не карай нас слишком строго за невинный сей подлог. Мы, конечно, не забыли: Ты и Мстящий, и Казнящий, но припомни, ради Бога Ты и Милосердный Бог.

Вырос рай под Абаканом: арфы всяческие, лютни...что положено, короче, райской этой c'est la vie. Мы вошли сюда обманом, но простятся наши плутни (мы рассчитываем очень) по протекции Любви.

20.

Три дня и четыре ночи. Такие пошли дела. И пусть Минусинск - не Сочи: погода жарка была,

и пусть, что февраль - не лето, и пусть я - последний враль, но месяца жарче нету, чем этот самый февраль.

Три дня и четыре лета: счастливая сумма семь. И пусть говорят, что это не складывается совсем

и пусть что угодно скажут, но я-то сам испытал, что суммою этой нажит значительный капитал.

Три дня, и излета века тощающий календарь. И пусть говорят: аптека, мол, улица и фонарь,

а я затыкаю уши, была, ору, не была! Четыре клочочка суши в сплошном океане зла,

четыре плюс три. Да Тверди стальные глаза без век. Четыре плюс три, у смерти украденные навек.

21.

...Трехлитровая банка сока на окне стояла, и нас, если горло вдруг пересохло, утоляла. Десятки раз.

И не прежде, чем дворник с шарком за ночной принимался снег, удавалось дыханьем жарким сну дотронуться наших век.

22.

Сказку китайскую вспомнил я в нашей с тобой постели: женщиною притворилась змея. Мыслимо ль, в самом деле?

А почему бы, скажи, и нет? женщиною притворилась: щедр на диковинки белый свет! Дальше - она влюбилась.

Так как была хороша собой, тут же и замуж вышла. Очень следила она за собой: как бы чего не вышло!

Время летело. Расслабясь чуть, выпив вина к тому же, женщина вдруг проявила суть, проявила при муже.

Ах, и всего-то на вздох, на миг змейкой она предстала. Мужа, однако, не стало в живых, мужу мига достало:

Знать, впечатлителен слишком был, видел светло и ясно, видимо, сильно ее любил. (Сильно любить - опасно).

Вот так история! скажешь ты. Ну а при чем тут я-то? Сколько, мой друг, в тебе недоброты, злобности сколько, яда!

Что ты, родная, отвечу я и задохнусь от ласки. Женщиною притворилась змея это же было в сказке,

это ж в Китае, давным-давно, это ж не в самом деле... и погляжу с тоской за окно с нашей с тобой постели,

и погляжу за окно. А там солнце, и снег искрится, да по разбавленным небесам черная чертит птица.

23.

Поговорили с мамою: только что ты ушла... Девочка моя самая, что ж не подождала?

Вживе вчера лишь слышанный, был бы безмерно нов телефоном пониженный голос без обертонов,

телефоном обкраденный, но - бесконечно твой, из Минусинской впадины, ласковый, ножевой.

Библиотеку балуешь допуском к голоску, мне ж оставляешь маму лишь, да по тебе тоску.

24.

Оленька, где ты там? Стукнулись в стену лбы. Гулко гремит там-там глупой моей судьбы.

Дышится тяжело. Стали жрецы в кружок. Смотрит за мною зло чернопузый божок.

Пляшет язык костра. радуется огонь... Оленька, будь добра, на голову ладонь

нежно мне положи: ты ведь чиста, ясна. голову освежи переменою сна.

Оленька, мне конец! Глухо гудит костер. Самый верховный жрец руки ко мне простер.

Дым: не видать ни зги. Гулко гремит там-там. Оленька, помоги! Милая, где ты там?!.

25.

Разве взгляда, касанья мало? Поцелуй разве трын-трава? Я так жарко его ласкала, так зачем же ему слова?

Я так нежно в глаза глядела, что плыла его голова... Разве слово дороже дела? Так зачем же ему слова?

Я словам не довольно верю: я прислушалась как-то к ним, и они принесли потерю, и они превратились в дым,

и с те пор я боюсь, как будто стоит произнести ответ и на утро, уже на утро слово да обернется нет.

Слова нет не хочу, не надо! Страх подспуден, необъясним. Разве мало? - я просто рада, просто счастлива рядом с ним.

Разве это ему не ясно? я жива-то едва-едва. И молчу я совсем не назло, а не зная, зачем слова.

26.

Я тебе строю дом крепче огня и слова. Только чтоб в доме том ни островка былого,

чтобы свежей свежа мебель, постель и стены, мысль чтобы не пришла старые тронуть темы.

Я тебя в дом введу по скатертям ковровым... Только имей в виду: дом этот будет новым,

дом этот будет наш, больше ничей! - да сына нашего: ты мне дашь сына и дашь мне силы

выдюжить, выжить. Жить станем с тобой счастливо: ты - вечерами шить, я - за бутылкой пива

рукопись править. Дом позже увидит, как мы оба с тобой умрем, вычерпав жизнь до капли,

как полетим над ним, светлы манимы раем: так вот тончайший дым ветром перебираем.

Божьим влеком перстом, Змея топча пятою. я тебе строю дом. Дом я тебе построю.

27.

Говорят, что в Минусинске продают везде сосиски,

говорят, что колбаса вовсе там не чудеса,

что прилавки там порою красной полнятся икрою,

винограду круглый год, говорят, невпроворот...

Мне б и верилось, да только говорят: княгиня Ольга там кого-то верно ждет.

28.

Мы так любили, что куда там сутрам, любили, как распахивали новь. На два часа мы забывались утром, и пили сок, и снова за любовь.

Но седина коснется перламутром твоих волос, и загустеет кровь. Я стану тучным и комично мудрым, мы будем есть по вечерам морковь

протертую, конечно: вряд ли нам простой продукт придется по зубам (вот разве что - хорошие протезы).

Что заплутал, я чувствую и сам, но не найду пути из антитезы к синтезы гармоничным берегам.

29.

Я не то что бы забыл никогда я и не ведал: нет ни в Библии, ни в Ведах слова странного "Амыл".

За окошком свет зачах, обрываются обои, навзничь мы лежим с тобою только что не при свечах.