Страница 35 из 44
Глухое рыдание потрясло это могучее тел-о; стаканы зазвенели на столе, казалось, весь дом задрожал от крыши до основания. А мистер Ван-Уик, чье чувство оскорбленной любви проявилось в единоборстве с природой, понял, что для этого человека, который всю свою жизнь был активен, не существовало иного пути для выражения эмоций; добровольный отказ от борьбы, трудностей и работы ради своего ребенка был бы равносилен тому, чтобы вырвать горячую любовь к ней из его живого сердца. Нечто слишком чудовищное и невероятное, чтобы можно было это постигнуть.
Капитан Уолей не изменил позы, выражавшей, казалось, его стыд, скорбь и вызов.
- Я обманул даже вас. Если б вы не сказали этого слова "уважение"... Такие слова не для меня. Я бы солгал и вам. И разве я не лгал? Разве не собирались вы доверить мне свое имущество, отправляя его в этот рейс на "Софа л е"?
- Я ежегодно возобновляю для грузов страховку, - почти против воли заметил мистер Ван-Уик и удивился тому, как прокралась эта коммерческая деталь.
- Говорю вам - судно ненадежно. Если бы об этом знали, полис был бы недействителен.
- В таком случае мы разделим вину.
- Мою вину ничто уменьшить не может, - сказал капитан Уолей.
Он не смел обратиться к доктору: тот, быть может, спросил бы его, кто он такой, что делает? Слухи могли дойти до Масси. Он жил, лишенный всякой помощи4, божеской и человеческой. Даже молитвы застревали у него в горле. О чем было молиться? А смерть, казалось, все так же далека. Раз спустившись в свою каюту, он не решался оттуда выйти; раз усевшись - он не решался встать. Он не смел смотреть людям в лицо, ему не хотелось глядеть на море или на небо. Мир угасал, а он жил в великом страхе выдать себя. Старое судно было последним другом; его он не боялся; он знал каждый дюйм его палубы. Но и на судно он едва осмеливался смотреть, боясь обнаружить, что сегодня он видит хуже, чем накануне. Великая неуверенность окутывала его. Горизонт исчез; небо мрачно слилось с морем. Какая это фигура стоит там, вдали? Что это лежит здесь, внизу? И жуткое сомнение в реальности того, что он еще мог разглядеть, превращало этот остаток зрения в добавочную пытку и ловушку, вечно расставленную для его жалкого притворства. Он боялся споткнуться, боялся ответить роковое "да" или "нет". Рука бога лежала на нем, но даже она не могла оторвать его от его ребенка.
И, словно в унизительном кошмаре, каждый человек со стертыми чертами лица казался врагом.
Он тяжело уронил руку на стул. Мистер Ван-Уик, понурив голову и закусив белыми зубами нижнюю губу, размышлял о словах Стерна: "Игра кончена".
- Серанг, конечно, ничего не знает?
- Никто не знает, - с уверенностью сказал капитан Уолей.
- Ах да! Никто? Отлично. Не можете ли вы дотянуть до конца рейса? Ведь это последний рейс по договору с Масси.
Капитан Уолей встал и выпрямился, величественный, во весь рост; длинная белая борода спускалась, словно серебряная кираса, скрывая страшную тайну его сердца. Да, то была единственная его надежда еще раз ее увидеть, сохранить деньги; это было последнее, что мог он для нее сделать, раньше чем спрятаться куда-нибудь... Никому не нужный, обуза, живой укор самому себе! Голос его оборвался.
- Подумайте только! Никогда больше ее не видеть!
А ведь, кроме меня, это единственный человек на земле, который помнит мою жену. Она так похожа на мать.
Счастье, что бедная женщина находится там, где не проливают слез над теми, кого любил на земле и кто остался и молится: "Не введи во искушение..." - так как, я думаю, блаженным открыта тайна милосердия господа к его творениям.
Он замялся, потом сказал с суровым достоинством:
- Но я этого не знаю. Я знаю только ребенка, которого дал мне он.
Он шагнул вперед. Мистер Ван-Уик, вскочив с места, понял теперь, почему так неподвижна эта голова, нетверды шаги, бесцельно протянута рука. Сердце его забилось. Он отодвинул стул и инстинктивно приблизился, словно желая предложить ему руку. Но капитан Уолей прошел мимо, направляясь прямо к лестнице.
"Он меня не видит, если я стою сбоку", - с каким-то благоговейным ужасом подумал мистер Ван-Уик. Потом, подойдя к лестнице, спросил с легкой дрожью:
- С чем это можно сравнить? Словно туман... или...
Капитан Уолей остановился на ступенях и, повернувшись, спокойно, ответил:
- Кажется, будто свет уходит из мира. Следили вы когда-нибудь, как во время отлива море все дальше и дальше отступает от песчаного берега? Так же и со светом... только прилива не будет. Никогда. Кажется, будто солнце все уменьшается, а звезды гаснут одна за другой.
Должно быть, теперь уже немного звезд осталось, которые я могу разглядеть. Но последнее время у меня не хватало смелости посмотреть...
Очевидно, он мог видеть мистера Ван-Уика, потому что остановил его повелительным жестом и стоически произнес:
- Пока я еще могу передвигаться самостоятельно.
Казалось, он принял свою ношу и не хотел никакой помощи от людей, после того как его, словно самонадеянного титана, изгнали из его рая. Мистер Ван-Уик остановился; можно было подумать, что он считал шаги, пока они затихли. Потом, стуча каблуками, прошелся по веранде между столов, повертел в руке костяной нож, посмотрел на клинок и положил на место. Очутившись у рояля, взял несколько аккордов и внимательно прислушался, наклонив голову, в позе настройщика. Наконец он закрыл крышку рояля, круто повернулся на каблуках, обошел маленького терьера, который спал, скрестив передние лапки, и остановился у лестницы; на первой ступеньке он словнопотерял равновесие и стремглав сбежал вниз. Слуги, убиравшие со стола, слышали, как он что-то бормотал (должно быть, нечестивые слова). Немного спустя он, как бы прогуливаясь, направился к пристани.
Фальшборт "Софалы", лежавшей у причала, производил впечатление низкой черной стены. Из-за нее поднимались две мачты и труба под таким уклоном, что казалось - они вот-вот упадут; на четырехугольном возвышении посредине выделялись призрачные белые шлюпки, изгибы шлюпбалок, очертания поручней и пиллерсов, сливавшиеся с темнотой. Но внизу, на середине судна смотрел в ночь единственный освещенный иллюминатор, совершенно круглый, словно маленькая луна, освещающая желтыми лучами жидкую грязь на берегу, полосу примятой травы, два кольца тяжелого троса на толстом деревянном столбе.