Домовой

- Золушкиными?

- Как раз нет, берите выше. Венериными.

- А... это такие...- И Вера, соединив пальцы, согнула кисть руки. Построенная ею фигура неожиданно верно напомнила причудливый цветок.

- Вот именно. Местные жители их сапожками называют.

- Кукушкиными...

- Точно. Это теперь цветок редкий, наша сибирская орхидея. Капризная особа, доложу я вам. А по этому ручейку растет. Я прошлой осенью лазал, искал. Есть смысл попробовать размножить, расселить. Ну и посадочный материал взять - клубни, семена. Готовлюсь вот к весне. И диссертацию пишу.

- Интересно как. Такой, простите, если не так скажу, здоровенный мужик - и вдруг цветочки! Хозяин хмыкнул:

- Видно птицу по полету... Геолог?

- Ага.

- Такая, можно сказать, хрупкая девушка - и вдруг камни!

- Квиты! А только я не хрупкая. Я битая, мытая, катанная, в трех щелоках вареная, тремя зимами беленая.

Поспел чай. Саша бросил в чайник малиновый лист, в избе запахло летом. Вера разомлела, ей тут нравилось. Рискнула и бруснику попробовать, захрустела непротаявшим ледком.

Посидели еще немного, поболтали. Потом хозяин кинул на лежанку тулупчик, подушку в розовой ситцевой наволочке, а себе развернул на лавке спальник. Задули лампу.

Вера разулась уже в темноте, расстегнула пряжки комбинезона. По ногам ощутимо дуло, даже в шерстяных носках стоять на полу было холодно. Она быстро взобралась на лежанку.

Это было невыразимо приятно - лежать на теплых кирпичах хорошо протопленной печи, вытянувшись всем телом, завернувшись в овчину, и слушать вой метели.

Саша еще возился у стола: он что-то забыл, вылезал из спальника, а лампу зажигать не стал - то ли гостью беспокоить не захотел, то ли лень было. Белое окно мерцало в темноте, видимо, Саше хватало этого ровного молочного света. Он чем-то звякал, что-то лилось... Вера пригляделась. Саша налил в глубокое, глиняное блюдце молоко, разбавил его кипятком из чайника. Потом поставил блюдце на пол, близко к подпечью. Вера удивилась: "Кошке, что ли? Вроде не видно было".

Наконец Саша улегся и скоро уснул.

Вера слишком устала и намерзлась, чтобы страдать по поводу ленинградских событий. Но обида все-таки была, хотя и прозвали Веру в институте "железным канцлером". Не очень-то она железная, вон и глаза на мокром месте. Вера плотно сжала веки, надеясь силой удержать слезы. Так в слезах и уснула.

И приснилась ей бабушка. А была она маленькая, сухонькая старушка, легкая на ногу, скорая на руку, острая на язык. Бабушка смотрела на Веру, подперев щеку крошечным кулачком, и приговаривала: "А и дитя ж ты мое горькое! Ягодка, сиротинушка... Кто ж тебя заслонит, оборонит, пожалеет!" А потом бабушка протянула руку и погладила Веру по щеке. И стало спокойно.

Сон прервался. Вера спала чутко, как любой привыкший к ночевкам в поле человек. Она сразу поняла: сон прервался потому, что... бабушкина рука легко касалась ее щеки. Маленькая, теплая, почти невесомая рука.

Вера расцепила ресницы. И не удержала мгновенной дрожи, хотя крикнуть ей даже в голову не пришло - не тот характер.

Прямо против ее лица светились зеленым фосфором огромные круглые глаза. Вера с ужасом уставилась в непроницаемые черные круги зрачков. Какое-то мгновение ее сознание балансировало на грани яви и обморока, и в это мгновение на щеке девушки замерла крошечная теплая ладошка. Потом ладошка исчезла, глаза метнулись и погасли. Послышался мягкий шлепок, словно на пол свалился кусок теста.

Вера резко села на лежанке, зашарила лихорадочно по карманам в поисках спичек. Нашла, торопливо чиркнула, осветила угол печи, пол... Ничего и никого.

Вера спустилась с лежанки, еще раз зажгла спичку. Ничего... Только блюдечко у подпечья пустое.

Она снова забралась под овчину. Сон не шел. Но не померещилось же ей, в самом деле? Она человек лесной, к ночным шорохам и звукам привычна. Но эти глаза... Разумные, осмысленные, даже мудрые... И прикосновение ласковой руки... Так мог бы гладить щеку ребенок, жалея плачущую тетю. А ведь она плакала, уснула со слезами. Кто же ее пожалел?

Хозяин поднялся рано, еще и свет не брезжил. Вера слышала, как он растопил печь, подхватил ведра и вышел. В сенях долго возился: за ночь намело, привалило снегом дверь.

Вера встала, забросила на печь подушку и тулуп, причесалась. Вымела пол, подбросила дров в печь. И поймала себя на том, что делает это все озираясь, пристально вглядываясь в темные углы избы. Ночное видение не давало ей покоя. Но загудел огонь в печи, вкусно запахло размороженным во влажных полотенцах хлебом, солеными рыжиками, подсолнечным маслом - мир приобрел привычную устойчивость, реальность.

Саша сидел за столом напротив, ел солидно, крепко хрустя соленым огурчиком. В беседе выяснилось, что Лискин большой поклонник гастрономии как науки, почему и не держит консервов. Вера поделилась рецептом пирога, который можно приготовить за полчаса. Саша заинтересовался и обстоятельно записал рецепт в блокнот. Вообще этот ботаник был человеком основательным. Веяло от него уверенностью и несокрушимостью. И внешностью он напоминал былинного богатыря: широкоплечий блондин с голубыми добрыми глазами, борода в мелкое кольцо. Ее внимание привлекли странные действия Саши. Тот покрошил хлеб в деревянную мисочку, налил молока, разболтал сырое яйцо. И аккуратно поставил мисочку в подпечье, забрал оттуда глиняное блюдце.

- Кошка у тебя? - спросила Вера, притаив дыхание. Саша глянул коротко из-под густых светлых бровей. Ответил нехотя:

- Нет. Не кошка.

- Кстати, Лискин, почему бы тебе кошку не завести? - спросила Вера, косясь на мисочку в подпечье.- Или собаку. Лайку. У моих знакомых в Снежинке чудные лайчата есть. Хочешь - попрошу?

Саша внимательно посмотрел на Веру:

- Нет, не надо. Нельзя мне собаку заводить. А ты лучше вот что мне скажи...- Он помедлил, словно подбирая слова.- Не знаешь ли, есть в округе старые деревни? Ну, может, брошенные, из тех, что неперспективными называют. Или дома очень старые, откуда хозяева выехали?

- Старые дома? Что-то и не помню. Постой, в Вихореве есть улочки, на которых еще прошлого века пятистенки стоят. Некоторые заколоченные, хозяева в город подались. А на что тебе?