В рассветный час

Тамара приносит это произведение мне.

— Почитай… — говорит она. — Не знаю, хорошо ли вышло… Но имей в виду: дедушка, Иван Константинович, читал — и плакал! Слезами плакал!

Бедный Иван Константинович! Он вспомнил свою молодость и свою горькую любовь…

Помолчав, Тамара добавляет:

— Если вы все найдете, что конец слишком печальный, так я могу написать другой: бедный музыкант спас княжну, когда она уже совсем, совсем утопала — ну, прямо, можно сказать, уже пузыри по воде шли. Музыкант выловил ее из озера. После этого сердца ее родителей смягчились, и они разрешили молодым людям пожениться. Они поженились — и жили очень, очень счастливо… Конец.

Этот рассказ — «Неравная пара» — обходит весь класс, и все плачут над ним! Мы, редакторы, в отчаянии: все плачут — значит, это хорошо? А мы все четверо, собравшись на первое редакционное собрание у меня, хохочем — тоже до слез. По крайней мере, у Мани, по обыкновению, рот смеется, а глаза плачут крупными слезами.

Мы — в полной растерянности.

— Что делать? — говорит наконец Лида. — Это же совершенный ужас! Безвкусица!

— Но все плачут!.. — замечает Варя.

— Еще грустнее: значит, ни у кого нет вкуса!.. Ну, что у нас там еще есть?

Маня выкладывает на стол листок бумаги.

— Вот Меля Норейко принесла. «Страдалица Андалузия». Роман.

Маня читает вслух роман, написанный Мелей на одной страничке, вырванной из тетрадки:

— "Жила-была одна девушка. Ужасная красавица! И звали ее Андалузия. А пока маленькая, — то Андзя. И к ней посватался принц, — тоже красавец. Его звали Грандотель.

Они поженились. Но он оказался очень противный. Во-первых, пьяница. Во-вторых, злой-презлой. Дрался каждый день, а как, бывало, напьется, так хоть беги вон из дома! И, в-третьих, ужасно расточительный. Другой что заработает, то в дом несет, а этот принц Грандотель все из дома таскал.

И бедная Андалузия была несчастная страдалица.

В один прекрасный день принц Грандотель забрал из кассы всю выручку (они в Ковно торговали папиросами) и пошел в кабак и ужасно там напился. Пьяный, полез в драку; его забрали в полицию и посадили в тюрьму.

После этого несчастная страдалица Андалузия уже больше никогда, никогда не выходила замуж…" Все, — говорит Маня, дочитав «Страдалицу Андалузию».

Тут из соседней комнаты раздается голос папы. Он, оказывается, лежал на диване и слушал все, что мы читали.

— Девочки! — говорит папа. — Я тут нечаянно услышал эти два произведения. По-моему, это бред. И знаете, что самое плохое? Это печальный бред! Был когда-то, очень давно, Гиппократ — великий древний философ, «отец медицины». Так этот Гиппократ писал: «Бывает у больного бред веселый. Это — неплохой признак: такой больной еще может выздороветь. А бывает бред печальный, мрачный — это плохо: такой больной почти наверное умрет». Эти рассказы, что вы здесь читали, — мрачный бред…

— …и, значит, журналу нашему предстоит помереть! — заключает Лида Карцева.

Никто из нас не возражает.

Глава семнадцатая. ВЕСЕННИЕ КАНИКУЛЫ

Почему-то весна всегда подкрадывается совершенно незаметно. Кажется, еще так недавно была зима, деревья стояли в инее, лошади — тощие извозчичьи клячи и барские рысаки в сетчатых попонах, как мячики в сетках, — бежали в облаках морозной пыли, уличные торговки сидели, подставив под свои юбки самодельные печурки в виде таганков с горячими угольями, А сейчас даже трудно представить себе, что все это в самом деле было, да еще так недавно! Все зеленеет, тепло, мы ходим без пальто, в одних платьях. На углах улиц продают букеты цветов; уже отошли подснежники и фиалки, скоро зацветут черемуха, сирень, а там и злополучные «незабудудки» Вари Забелиной.

Впереди — пасхальные весенние каникулы, после которых начнется переходные экзамены.

И вот, придя из института, где нас «распустили» на пасху, я еще в передней слышу веселые голоса, смех, обрывки музыкальных фраз, проигрываемые на рояле или пропетые красивым женским голосом.

— Валентина! — кричу я в счастливом упоении. — Валентина приехала!

И мчусь сломя голову на голоса, смех и музыку.

Сидящая за роялем высокая, очень красивая молодая женщина бросается обнимать, целовать меня, восторженно трясет меня за плечи и тоже радостно кричит:

— Сашка! Урод! Чудовище растрепанное! Пугало огородное! Ох, как я хотела тебя видеть!

Это Валентина Свиридова, пианистка и певица, дочь инженера Свиридова, нашего соседа по квартире (они живут с нами на одной лестничной площадке). Валентина — друг мамы и папы. И — мой, она сама всегда так говорит! Она, единственный человек во всем окружающем меня мире, называет меня «Сашкой» (а иногда, когда рассердится на меня, то «Александрой»), она постоянно осыпает меня самыми обидными кличками, но я знаю: Валентина меня любит. А уж как я люблю ее!

— Я по тебе соскучилась. Не веришь? Спроси у Аиды, я ей это говорила много раз… Аида! — зовет Валентина и достает из своей сумки фарфоровую обезьянку с головкой, укрепленной на шарнире и могущей кивать. Валентина поет: — «Скажи, скажи, Аида, скучала ль я без Сашки?»

Фарфоровая обезьянка Аида несколько раз утвердительно кивает.

— Видишь? — торжествует Валентина. — Аида тоже говорит, что я скучала без тебя. А она никогда не врет! Она знает: если будет врать, я выброшу ее вон из дома, на мороз, — пусть лежит на снегу! Пусть ее подберет шарманщик и ходит с нею по дворам! Пусть шарманщик угощает ее черным пивом в извозчичьих трактирах! Вот!.. А ты скучала без меня, Сашка? Ты меня любишь?

— Очень! — шепчу я от всей души.

— Александра! Ты скучно признаешься мне в любви! Я презираю кисленьких, благовоспитанных деток: «Мерси, милая тетя, я вас, пожалуйста, очень люблю…» И Аида тоже… Правда, Аида, ты таких презираешь?

Конечно, Аида энергично кивает: презираю, презираю!

— Что такое «очень»? Это глупое взрослое слово! — продолжает Валентина. — Порядочный ребенок должен говорить не «очень», а «ужасно». Ужасно люблю, ужасно ненавижу — вот как должен говорить уважаемый мной ребенок!

— Валентина, не порть мне дочку! — смеется мама.

— Да, Валентиночка, просто страшно подумать, сколько глупостей вы можете выстрелить в одну минуту! — притворно-осуждающе говорит папа.

— Это вам кажется, Яков Ефимович! Честное слово, я всегда говорю удивительно умные вещи, но никто этого не замечает — наверно, оттого, что я — еще молодая артистка. Когда я прославлюсь на весь мир, потеряю голос, расплывусь поперек себя, как квашня, — вот тогда вы начнете превозносить каждый мой чих!.. Сашка, а где же твой Поль?

При этом имени глаза мои наливаются слезами. Мне горько вспоминать свою потерю, в сердце у меня оживает острая боль.

Но Валентина не только ослепительный человек, — это слово «ослепительный» ни к кому так не подходит, как к ней! — она еще и удивительно мягкая и чуткая. Она сразу понимает, что задела больное место, и спешит загладить это своей чудесной грубоватой лаской.

— Мордальон ты мой! — прижимает она меня к себе. — Да у тебя коса! Какая коса! «Ты, коса моя, коса! Всему городу краса!» — поет Валентина, кружа меня по комнате.

С этого часа начинается веселая, шумная суматоха, связанная всегда с приездом на каникулы Валентины и ее брата Володи, студента-медика. Но лишь впервые в этом году я ощущаю это так ясно и так счастливо. Может быть, оттого, что недавно перед тем я пережила настоящее горе, разлуку с Полем, я стала как-то восприимчивее и к радости?..

Двери обеих квартир — нашей и свиридовской — уже не запираются целый день, народ беспрерывно переходит оттуда сюда и отсюда туда. В обеих квартирах стол накрыт весь день: одни поели, ушли, другие садятся есть и пить. Решительно не одобряет всего этого Юзефа!

— Чи то не дивачество! (Озорство.) Квартеры открыты, — заберутся воры, все поуносят, тогда будете знать! И стол цельный день накрытый, и самовары каждую минуту ставь!

Целыми днями у Свиридовых и у нас толпится молодежь, приехавшая на весенние каникулы, юноши и девушки, студенты и курсистки — «студ-меды», «студ-юры», «уч-консы» (ученики консерватории). Приехали на весенние каникулы и мои дяди, младшие братья моего отца: Тима — из Дерпта и Абраша — из Варшавы (в нашем городе высших учебных заведений нет, да и вообще на всю-то огромную царскую Россию имелось в то время всего восемь университетов!).