Страница 7 из 8
— А монастырь, между прочим, старинный, — продолжал Никитич. — Эти-то, каменные стены, они позапрошлого века, а раньше тут деревянный скит был, говорят, первые отшельники ещё до Вторжения сюда пришли… Ну, говорят, конечно, всякое, не знаю… В прошлом году владыка Варсонофий приезжал, молебен в развалинах отслужил. Может, и выделят из Центра средства…
— Дожидайся, — хмыкнул Сёма. — Ты, Фёдор, после второй бутылки что-то быстро глупеешь. Есть у тебя такая черта, уж не злись, я правду говорю. Ты вон талдычишь — средства выделят, а на кой хрен их выделять? Народу у нас в городишке кот наплакал, приход еле дышит, а тут ещё монастырь… Кто ходить будет? К нам же богомольцы со всех краёв не потянутся, рылом не вышли. Будь тут чудотворная икона, или мощи какие, тогда бы ещё, может… А так…
— А что так? — тут же вскинулся Никитич. — У нас, может, не как в столицах, но и свои мученики были, и исповедники… Да хотя бы отца Петра вспомни.
— Ну, это конечно, — неожиданно легко согласился Сёма. — Насчёт отца Петра спорить не буду. Только опять же — разговоры одни, доказательств нету.
— А кто он, отец Пётр? — спросил я, сопротивляясь нахлынувшей вдруг тошноте. Кажется, голос мой звучал болееменее связно, хотя я чувствовал, что ещё немного — и отброшу копыта.
— Ну конечно, — покивал Никитич, — откуда вам в Столице про него слышать? А отец Пётр, это такой батюшка, знаешь… Такой батюшка… Он сам иеромонах, в храме нашем служил настоятелем. Ещё в начале того века, до переворота. Говорят, семья его от болезни какой-то вся вымерла, ну, он и принял после этого постриг. Служил, значит, в храме, и жил при нём же, в каморке. Дом церковный тогда был большой, так ему квартира полагалась во весь первый этаж, как настоятелю, а он отказался, причту отдал. Мне, говорил, в каморке спокойнее. Народу к нему ходило… И из дальних деревень, и даже из Заозёрска ездили. И всех умел утешить, в беды вникал. Ну вот, а после переворота местный Совет храм закрыл, а потом и вовсе начали утварь грабить, так он, отец Пётр, на колокольню полез, набат стал звонить, народу, говорят, к храму набежало… В общем, не дал растащить. Ну, а на следующий день за ним солдаты пришли. Бумажку зачитали, контрреволюция, одним словом, сопротивление народной власти, организация мятежа. В общем, говорят, батя, собирайся на тот свет. А отец Пётр им спокойно так отвечает — чего собираться, я уже готов. Помолился молча, народ благословил, и увели его. Ты вон, когда подъезжал к городу, мост видел? Мост высоченный, через овраг, там на дне речушка мелкая, Вихлица, можно сказать, ручей. Это ещё тогдашней постройки, до переворота. Видишь, по сию пору стоит, и хоть бы что. Умели же строить… Ну вот, вывели его на мост, и даже стрелять не стали. Пожалели патрона. Взяли, значит, за руки да за ноги, раскачали — и сбросили с моста. А там же высота метров пятьдесят будет, и камни внизу. Посмеялись они, покурили — ну, и пошли вниз, тело подбирать. Смотрят — а тела-то и нету. Обшарили там всё, до ночи возились — без толку. Пропал отец Пётр. Как в воздухе растаял. Поначалу думали, кто-то из прихожан спрятал, обыски были по домам, да ничего не нашли. Да и вряд ли, не успели бы утащить, ну и заметили бы солдаты. В общем, так и не отыскали. Упасть-то упал, а до земли, выходит, не долетел.
А с тех пор, говорят, он людям иногда является. И во сне, и даже так… Наяву. То есть вроде бы он и не умер, а ходит невидимо по земле, помогает. Даже вот мою мать возьми, с ней на фабрике женщина работала, так когда у той мужа посадили, она к стенам монастырским пришла, поплакала, а после тихо так шепнула — отец Пётр, если слышишь меня, если можешь — выручи. И вдруг чувствует — чья-то рука её по волосам гладит. Вскинулась она — а перед ней он сам и стоит, отец Пётр, в пыльном подряснике, с посохом. Уповай, говорит, на Господа, Елена. Господь милосерд. Сказал и пошёл прочь, за угол завернул — и пропал. Она-то, Елена Ивановна, следом кинулась — а за углом уже никого. Хотя местность там такая, что не скроешься никуда. Вот. А через неделю она с работы приходит — а дома её ждёт муж. Разобрались, выпустили. И такое тогда бывало.
— Всё это, конечно, так, — упрямо вклинился в разговор Сёма, — до только где они, эти люди, что отца Петра видали? Кто помер уже, кто последние годы доживает. Ведь чуть ли не девяносто лет прошло. Мы-то здесь, в Барсове, может, и знаем про него, а поди кому в епархии докажи? Прямых свидетелей нет, могилы нет, мощей нет…
— Да, крючкотворов у нас что клопов развелось, — с трудом выдавил я из перекрученного тошнотой горла. Нет, одно мне спасение — ближние кустики.
Как я до них добирался — это отдельная баллада. Ноги превратились в какое-то подобие резиновых шлангов, к шее, казалось, привязали двухпудовую гирю, пространство перед глазами вытягивалось в тёмную трубу, и сколько я ни ковылял до спасительной бузины, она упорно не хотела приближаться. Зато кожей спины ловил я на себе чей-то не по-хорошему заинтересованный взгляд.
А когда я всё же дополз, и извергнул внутреннее своё содержание, что-то вдруг случилось, вспыхнул внутри головы лиловый огонь, земля ударила меня по ногам, воздух всколыхнулся и всё вокруг завертелось, точно утекающая в тёмную воронку раковины вода. Последнее, что я запомнил — это как озабоченно матерясь, куда-то меня волокли. Кто, куда, зачем — какая разница, если так или иначе всех поглотит исполинский водоворот? Вот я уже у горловины, вот пискнула разодранная пополам секунда — и не стало ничего.
Глава 2. Если не мало
Корзина то и дела стукалась о мою коленку, наверно, надо было её отодвинуть, но почему-то я боялся до неё дотронуться, и, скрючившись на заднем сиденьи, давил носом стекло. Там, за стеклом, возникали чёрные ободранные ёлки, тянули ко мне когтистые ветки-лапы, но побеждённые скоростью нашего «Гепарда», расплывались позади мутными облаками — чтобы смениться другими, такими же опасными деревьями. Иногда между ёлок тускло блестели затянутые ряской болотца, вставали тёмной стеной высоченные заросли крапивы, мелькали поросшие мелким березняком просеки.
Солнца не было — тяжёлые, свинцовой масти облака затянули небо, и мне казалось, будто всё вокруг — и мы с нашим «Гепардом», и шоссе, и ощетинившийся лес — покрыто огромным стальным куполом, как в планетарии. И какая-то скрытая машина управляет им, крутится программа, и значит, ничего теперь не изменишь, всё будет так, как случалось уже сотни раз, и казалось бы, пора привыкнуть, но привыкнуть у меня не получалось, наоборот — с каждой минутой становилось ещё страшнее. Я понимал, что ждать осталось недолго, скоро оно ударит, но не знал, что именно. Нет, вру — на самом деле я знал, но знание это было столь невозможным, такая скрывалась в нём гадость, что я прятался от него, строил в мозгу баррикады из привычных слов и воспоминаний, хотя и чуял — все мои потуги бесполезны, то, что сейчас будет, не отодвинешь, это не корзина, что на каждом повороте лупит меня по коленке, прямо по заплате на стареньких джинсах, мама заставила их надеть, для сбора грибов самое оно, хотя я брыкался, они тесные и мышино-серые, уж лучше бы я в школьные брюки влез (форму отменили, и они оказались вроде как ненужные). Но маму разве переспоришь?
Мне ужасно хотелось вмешаться в их с отцом разговор, попросить… Я сам не знал о чём. Остановить машину? Повернуть назад? Да разве они меня послушают? С какой стати? Сам же рвался по грибы, скажут, сам просил, чтобы тебя разбудили в половину пятого, что за бзики? Если бы я мог им сказать, что случится… И то они не поверили бы. И мне ничего другого не оставалось, как молчать и глядеть в окошко, на неподвижные, в жёлтых подпалинах облака, наливающиеся непонятной силой, готовые обрушить на землю потоки рыжего, мохнатого пламени.
И вот это случилось. Со злым треском, как от раздираемой пополам рубашки, рассыпалось небо, ударило слепящим взрывом, мелькнули чёрные, извивающиеся корни поваленной сосны, горизонт вздыбился и спустя мгновенье с натужным всхлипом осел, огненная волна подхватила меня и швырнула навстречу пригнувшимся ёлкам, я протискивался между ними, размазывал по щекам едкие слёзы, и понимал, что не могу оглянуться.