Тарасов

Тарасов приносил два ведерка, и Дочка с Ночкой бросались к ним и шумно цедили еще теплое Мартино молоко. И, надудонившись, все равно искали еще, с ногами забираясь в ведерки. И Тарасов, обтирая им мокрые мордахи, урезонивал:

- Будя, будя... Вон пузы какие...

Тарасовы скотину жалели и даже теперь, когда Марта двоих принесла, выпаивали их по-обычному, молоком не скупились. Но Гавриле стало казаться, что жена телочкам помалу отделяет, и он бурчал:

- Не жадай, вливай... Нехай кормятся, - и порою своей рукой добавлял.

- Ты чего, отец? - удивлялась Раиса. - Первый раз, что ли? Всегда по стольку вливаем... Самим тоже нужно. Сам спросишь молочка да сметанки.

- Ничего... Не джуреки доедываем, - отвечал Тарасов и оправдывался: - У нас, мать, всякая еда. А им ни мясца не дашь, ни яичков. Им молочко требоваится, одна радость.

Раиса лишь удивлялась да посмеивалась. А про себя думала, что мужик ее стареет и просит душа его внуков.

Наверное, так оно и было. Старших, сынов, Тарасов в детстве их вроде не замечал. Выросли они у материнского подола. Младшую, Ксеню, прижаливал. Теперь же, видно, пришла пора, и просыпалось в Тарасове извечное дедовское чувство. А внуки были далеко.

Да и просто любил Тарасов скотину, от веку. Жил с ней, кормился от нее и любил. Скотина была иной раз и получше людей, понятливее, совестливей.

Через полмесяца Дочка с Ночкой захрумтели сенцом. Зелеными веточками дикого гороха, да клеверка, да повители. В садах, где косили, была одна полянка с добрым листовым сеном. И Тарасов его всегда отдельно сохранял, для малышни.

И пошли расти Дочка с Ночкою, догоняя сверстников. И по весне, когда погнали телят на попас, они уже гляделись крупнее иных.

Лето пронеслось быстро. К осени Тарасов стал баловать своих телушек яблоками из диких садов. И Ночка с Дочкою ждали хозяина каждый вечер за двором, в низах, возле гати. И бросались к трактору, не боясь его рычанья и дыма.

А в сентябре, когда пришла пора со скотиной определяться, Тарасов решил сдать телушек в колхоз. Платили, правда, не особо богато, денежнее было бы продержать их до весны, зарезать да на базар свезти. Но Тарасов к телушкам привязался и решил оставить им хоть и не домашнюю, но жизнь. Коровками они обещали стать удоистыми, а значит, и доярка их будет жалеть.

По-доброму рассуждал Тарасов. Но человек предполагает, а бог располагает. И кому теперь плакаться, кому кричать?

В замолкшем тракторе стало холодно. И вечер уже крылатился, зимний вечер. Над Вихляевской горой быстро темнело. Из угрюмых озерных камышей, старых садов и займища наползала серая мгла. А вдали на родном Найденовском хуторе, в крайнем дому, у Амочаевых, затеплился огонек.

Пора было ехать. И Тарасов поехал. В дороге он доброго ничего не придумал, но, трактор поставив, все же не домой пошел, а завернул в контору. Управляющий Талдыкин сидел еще там, надрываясь над рацией.

- Резеда-два, я - резеда-четыре. Как меня слышишь, прием? Нехай уборщица клуб завтра натопит, собрание будут проводить. Резеда-два, как меня поняла? Прием.

Тарасов дождался, когда управляющий кончит, и сказал:

- Отвез я дробленку на центральный. А оттуда на Вихляевку ездил, двери да рамы возил на комплекс.

- Это хорошо, - одобрил управляющий. - Начали чесаться.

- Хорошо, да не дюже, - переступил с ноги на ногу Тарасов. - Скотина там, Николай Иваныч, голодает. Телушки прям никакие. Чего из них будет дальше? Неужели мы - такая беднота, ничего не можем им подвезть? Все же скотина, живая душа. Да и какие из них коровы будут?

Управляющий слушал Тарасова рассеянно, рассеянно и ответил:

- А-а... Телки... Район придумал эту дурость, всеобщее выращивание, кооперацию. Нехай у него и голова болит. Нам бы со своими совладать. Чужих еще кормить.

- Да ведь там и наши.

- Ну, сколько там наших. Чужих навезли, спихнули на мою голову. Нехай... Сами пусть расхлебывают. Председатель так и сказал: каждую неделю звони в район, что кормов не везут. И нехай там разбираются, как хотят. Ты вот что... - оживился Талдыкин. - С комплексом это не нашего ума, там председатель политикует. Нехай. А ты завтра с утра, как ребят увезешь, цепляй сразу корыта, какие возле кузни. Там их четыре. В Большой Дубовский два и в Малую Дубовку. А потом...

И про телочек больше ни слова. Обычные пошли разговоры, про дела.

Жене Тарасов тоже ничего не сказал, не стал ее тревожить. Лишь поздно вечером, когда запирал на ночь катухи, к Марте зашел и пожаловался:

- Бедуют наши Ночка и Дочка. Загубятся. А все я виноват, мелкоумный...

Тарасов вздохнул. Но Марта, его печали не внимая, равнодушно жевала жвачку. Она донашивала в утробе нового телка и знала теперь лишь его.

Тарасов же забыться не мог, по ночам видел своих телушек и днем, словно наяву. Он думал и думал о голодной скотине. И однажды, как раз перед Новым годом, возвращаясь порожнем с центральной усадьбы, взял и подъехал к скирду, что стоял посреди степи. Подъехал и наложил сколько мог в тележку и увез на ферму, к телкам.

Увез и стал теперь каждый день помогать скотине. Вилы с собою брал, приспособив их под тележкой. И когда шел пустой, то сворачивал к какому-нибудь скирду. И у телушек на Вихляевском комплексе хоть и не великое было, по разговенье. Скотники про это дело молчали.

Так и шло день ото дня, так до поры и катилось.

Среди начальства поговаривали о соломе, которая пропадала и пропадала. Грешили на заезжих, на своих не думали. И Тарасов возил и возил, пока беда не случилась.

2

Ночью Тарасову снилась погоня. Не один председательский газик, а целый выводок их гнался за ним. Тарасов петлял по всей округе: в займище уходил, кружил возле Городбищ, меж песчаных кучугуров, в Чуриковы талы нырял, убегал в Летник. Но повсюду шли и шли за ним волчьей стаей желтоглазые лобастые газики, молчаливое неустанное зверье.

Они гнались за трактором всю ночь, и потому утро Тарасов встретил с облегчением.

Зимнее утро просыпалось над хутором не вдруг. Серый рассвет его и красное морозное солнце были еще далеко. А теперь, во тьме и холоде, лишь просяные огни фонарей светили у магазина да клуба. Но поднимался Тарасов и зажигал лампы над крыльцом, на базу, и катухах - разом везде. И высокий костер электрического света вставал над тарасовским подворьем и над хутором, раздвигая ночь.