Страница 23 из 72
Когда нас поздравляли с наградами, я чувствовал себя немного неловко, ведь к боевым отличиям каждый относится по-разному. Как и многие, я жил сегодняшним днем и получение ордена расценил как запрет на неудачное выполнение будущих заданий командования.
Не прошло и десяти дней после массированного налета нашей авиации на аэродромы врага, как немцы явились с ответным визитом. Произошло это после первомайских праздников. Правда, группа их была уже не та, что раньше: только три девятки "мессершмиттов" и две- "юнкерсов".
Бомбардировщики направились к Валуйкам, а истребители устремились на наш аэродром со стороны солнца. Группами по шесть-восемь самолетов они имитировали воздушный бой и так пытались создать ловушку для наших одиночных истребителей: пойдет какой-либо летчик на помощь своим, а попадет к врагу. Но хитрость врага была разгадана, и обмануть нас не удалось.
"Лавочкины" в небольшом количестве связали боем разрозненные группы противника, изолировав их от бомбардировщиков. Основные же наши силы громили "юнкерсов", не имеющих прикрытия.
Враг рассчитывал выйти на аэродром внезапно и отбомбиться без помех. Но план его не удался: Ла-5 барражировали в воздухе и фашистов встретили на подходе к аэродрому; а дежурные подразделения, получив предупреждение о противнике, успели вовремя взлететь и умело разобрались в обстановке.
Бой, начавшийся над аэродромом, уходил в сторону. Я взлетел с Любенюком, за нами - Гривков с Шабано-вым, потом командир третьей эскадрильи Гавриш с ведомым.
Наша четверка, перехватив девятку Ме-110, пошла в атаку - пара за парой. Следуя за Любенюком, я набросился на "сто десятого": короткая очередь, и "шмитт" резко валится на крыло. Отделившись от группы, он пошел со снижением, оставляя позади себя шлейф дыма.
Мой ведущий приказывает:
- Добей, Кирилл!
Осматриваюсь: истребителей противника не видно, и я атакую отставшего от группы "мессершмитта". Подхожу сзади: скорость у него небольшая, и сближение происходит слишком быстро. Беру фашиста в прицел. Дистанция 100... 70 метров... И тут замечаю, что сверху, чуть впереди меня, пикирует "Яковлев", явно меня не видя.
Я не успеваю отвернуть, и "крючок" концом плоскости бьет по мотору моей машины. В результате "яковлев" с отбитым крылом пролетает несколько секунд по прямой, в эти мгновения летчик успевает покинуть изуродованную машину: над его головой раскрывается белый купол парашюта. А мой "лавочкин" с перекошенным мотором, перевалившись через левое крыло, начинает падать. Тряска ужасная: рябит в глазах, приборная доска и радиостанция падают на колени, на пол кабины. Да еще пушки непроизвольно заработали. Я успеваю сообразить, что надо поставить их на предохранители, и стрельба прекращается.
Нужно покидать самолет, но уже поздно - слишком мала высота, парашют не успеет раскрыться. Выхватываю машину из пикирования почти у самой земли и ищу место для посадки. Впереди - траншеи. Успеваю уклониться чуть-чуть вправо, касаюсь фюзеляжем земли, но все-таки попадаю радиатором в один из окопов: толчок- и меня по инерции бросает вперед, а я упираюсь ногами в педали, левой рукой закрываю прицел, чтобы не размозжить о него голову. Раздался неприятный треск, фонарь кабины непроизвольно закрылся, и наступила тишина, только в ушах слегка гудело.
Ощупываю руки и ноги, шевелю плечами, верчу головой - вроде все цело, нигде ничего не болит, зато настроение - хуже некуда. Выбравшись из кабины, я обошел вокруг самолета и, сев на крыло, задумался. О чем? О бое... Как могло случиться, что в воздухе столкнулись свои истребители? И что я мог предпринять, чтобы не только предотвратить столкновение, но и добить фашистского стервятника?
Формально моей вины здесь нет: "мессершмиттов" в воздухе не было, перед выполнением атаки я осмотрелся. А пилот с "Яковлева"? Он должен был видеть бой нашей четверки, обязан был заметить, как я пошел, догоняя врага. Сожалею о своем промедлении: как только фашист задымил, не ожидая команды, надо было всадить ему очередь... И не сидел бы на этом поле, не бранил бы ни себя, ни нерадивого с "Яковлева"...
Подъехали два кавалериста. Тот, что постарше и суше лицом, спросил:
- Жив, пилот?
- Я-то жив, а вот "конь" мой отгулялся.
- Видим. Можем предложить своего... Что я мог сказать? Настроение не то...
- Дрались вы лихо,- похвалил совсем молоденький кавалерист, мельком взглянув на старшего.- Два фашиста - вдребезги; третий, что загорелся, опустился за лесом, а с четвертого всех взяли в плен, живыми...
Тот, что постарше годами, помолчав, проговорил:
- Многовато и наших попадало на землю: ты, парашютист, да тот, что недалеко отсюда упал,- он погиб.
- Подвезите меня к его самолету,- прошу конных, поднимаясь с плоскости крыла.
Один из них остается у самолета, а другой сопровождает меня до места падения. Перед нами воронка диаметром метра четыре. В ней догорало то, что совсем недавно было грозной боевой машиной. Я ни о чем больше не стал спрашивать.
- Мы тушили пожар,- тихо сказал солдат,- удалось спасти от огня только партийный билет да несколько карточек. Передали их в штаб части. Вот и все...
Вот и все, что осталось от Вано Габуния, ведомого Гавриша. Об этом я узнал через несколько минут, когда командир кавалерийского полка подполковник Курашинов отдавал мне пакет.
- Здесь партбилет, карточки, наши наблюдения за боем,- сказал он.- И больше, пожалуйста, не падайте- по сердцу ножом скребет, когда вы оттуда вываливаетесь.
Мне выделили лошадь и сопровождающего, но кавалерист из меня получился никудышный. На полном скаку я чувствовал себя еще сносно, но лошадь - не машина, всю дорогу скакать не может, устав, она переходила на мелкую рысь. Меня трясло, как нашу телегу на выбоинах, когда отец, бывало, брал меня в какую-либо дальнюю поездку. Через некоторое время дальнейшая езда стала невыносимым мучением. Мой "ведущий" - немолодой, лет пятидесяти, "дядя Прокоп", как он представился,- лукаво ухмылялся в свои длиннющие, прокуренные солдатской махоркой усы. Карие глаза его весело блестели: