Страница 4 из 69
Никифор кашлянул.
- Дозвольте спросить: кто же в этом комитете заседает? Сенаторы либо помещики?
- А это ты в самый корень смотришь, брат, - живо отозвался Александр. - Видишь ли, и я сам и многие слышали, будто сидят там такие вельможи, которым освобождение крестьян ненавистно, будто они потому и придумывают всякие сложности и оттяжки, и пугают царя, и всячески это дело тормозят.
- А барин наш Василий Александрович тоже, стало быть, в этом комитете? - осторожно спросил Никифор.
Александр невольно покраснел.
- Нет, отец там не участвует, - сказал он, потупившись. - Ты... ты напрасно так считаешь, Никифор. Отец к этому делу непричастен, даю тебе мое честное слово.
Бурмистр невесело усмехнулся.
- Да ты не божись, Лександр Васильич! - Он внезапно перешел на "ты". - Если не сам барин, значит, там его дружки-приятели судят-рядят, как бы нашего брата в том же хомуте навеки оставить, на железную цепь посадить. Это уж я тебе точно говорю, хоть божись, хоть не божись.
Никифор сказал это с такой убежденностью, что Александр не решился возражать. Невольно он поразился верному чутью бурмистра: в комитете и вправду председательствовал старый друг отца - граф Панин, давний сторонник и охранитель крепостного права.
- Послушай, что я скажу, Лександр Васильич, - продолжал все так же хмуро Никифор. - Старики бают: было время, когда народ подался в степи, к Пугачеву, пожег помещиков и сам себе волю раздобыл. Конечно, Пугачева цари порешили, народ опять на цепь железную приковали, да память-то в железо не закуешь! Народ - он все помнит. Вот нам говорят: "Будет вам воля, погодите еще маленько, дадут землицы, от податей ослобонят, работай сам на себя, иди куда хошь". Говорят, а сами всё тянут, всё ничего народу не дают. А народ, знаешь, ждет-пождет, да и устанет ждать...
- А если устанет, тогда что? - с замиранием сердца спросил Александр.
Он будто впервые сейчас только рассмотрел и понял этого стоящего перед ним рыжебородого мужика.
Никифор вскинул на барчука глаза:
- Если устанет, тогда...
Он не успел договорить - запыхавшись, вбежала испуганная Василиса.
- Никифор, поди отсюда, поди поскореича! А тебя, Сашенька, папаша требует к себе. Наказал тотчас быть. - Она всплеснула руками, зашептала торопливо: - Ох, батюшки, быть беде, чует сердце! Аспид-то этот, Герасим, пронюхал-таки про тебя, - обратилась она к Никифору. - А всё твои сапоги проклятущие! Увидел их под лавкой в людской: "Чьи сапоги?" Тут, на беду, Коська подвернулся, казачок: "Никифоровы. Никифор из деревни приехал давеча". - "А куда же он это спозаранку без сапог направился?" - "Да к барчуку его Василиса повела". Ну, Герасим сей же минутой к генералу с докладом... Ох, сымет он с нас головы! - Василиса с отчаянием махнула рукой.
- Полно, нялка, не причитай.
Александр торопливо застегивал студенческий сюртук с голубым воротником. Проверил перед зеркалом, все ли пуговицы застегнуты, всё ли по форме. Ему было тяжело и неловко под испытующим и все понимающим взглядом Никифора. Один только бурмистр был спокоен.
- Ты иди пока, брат, - сказал ему Александр. - Мы еще с тобой увидимся, и я все тебе объясню.
Что именно собирался объяснять Александр своему крепостному, он и сам не знал. Но долго было ему стыдно за это словечко.
2. РАЗРЫВ
Александр шел к отцу в смутном и тревожном состоянии души. Весть, что уже начались пожары в имениях крепостников, знаменательные слова Никифора о Пугачеве и о том, что "народ ждет-ждет, да и устанет ждать", и ужаснули его и наполнили ликованием. Надо тотчас, не медля ни секунды, бежать на Васильевский остров, к Дреминым, все пересказать, обсудить вместе, что делать. Вот-вот вспыхнет революция, желанная, долгожданная революция, о которой столько мечталось с месье Эвианом и столько говорилось на студенческих сходках. Как некстати сейчас этот разговор с отцом! И, конечно, разговор не из легких. Отец, как всегда, постарается вначале говорить строго логично и сдержанно, а потом, опять-таки как всегда, не выдержит, сорвется, начнет раздражаться, кричать.
Отношения портятся с каждым днем, с каждой встречей генерала с сыном. Еще на прошлой неделе был скандал, когда генерал заговорил об университете, о том, что там внушают юношам "вольные мысли" и доведут этим вольнодумством их всех, в том числе и Александра, до каторги. Александр тогда что-то возразил отцу - и пошел дым коромыслом! Вот и сегодня, конечно, отец будет злиться, кричать, особенно если Герасим насплетничал про деревенского ходока.
Александр думал об этом и уже заранее чувствовал раздражение.
Отражаясь в зеркалах, он шел по высоким парадным комнатам. Вдоль стен выстроились в холодном казенном порядке стулья с твердыми атласными подушками. То и дело навстречу Александру попадались слуги с озабоченными лицами: в доме шла предпраздничная уборка. Сильно пахло скипидаром и воском, в большой зале двое дворовых натирали паркет и елозили по полу. Младший лакей Николай, стоя на стремянке, проверял фитили ламп и бра, вставлял свечи и протирал ламповые колпаки. В буфетной командовал Герасим: под его присмотром чистили серебро и мыли хрусталь - дом готовился к завтрашним новогодним визитерам. Герасим угрюмо поклонился Александру.
"Уже успел донести о Никифоре, негодяй!" - чуть не сказал вслух Александр, с гневом косясь на рябое лицо своего давнего врага.
Генерал был в своем кабинете.
Все в этой угрюмой громадной комнате было под стать хозяину: холодное, тяжелое, казенное. Широкий, как военный плац, письменный стол, кресла с жесткими спинками - ни облокотиться вольно, ни раскинуться, ни прикорнуть уютно. Массивная бронзовая лампа на мраморной колонке, в золоченой раме - портрет покойного царя Николая I с красивым и бездушным лицом, - все было до мелочей знакомо Александру, все вызывало в нем враждебность и, как в детстве, холодок страха, ползущий по спине.
Генерал сидел - очень прямой и чопорный - у стола. Александр успел заметить, что отец уже в мундире с эполетами и золотым шитьем на воротнике и обшлагах. У шеи - владимирский крест, на груди - звезда святой Анны стало быть, генерал собирается выезжать. Молодой простоватый лакей Антон, недавно взятый из деревни, стоял перед генералом навытяжку.
Александр увидел, что парень дрожит с головы до ног.
- Ты что же, скотина, уморить меня замыслил? - тихим голосом спрашивал его генерал. - Почему вьюшку закрыл? Хочешь угаром удушить? Ты это задумал, животное?
- Только сей секунд закрыл-с, барин, - залепетал было Антон.
- Молчать, мерзавец! И сколько говорено было, чтоб не смели меня барином называть! Ваше превосходительство я, понял, дубина?
- Так точно-с! - шептал Антон.
Генерал неторопливо написал что-то на клочке бумаги, присыпал написанное песком из песочницы, протянул Антону:
- Отнесешь утром второго января квартальному. Скажешь, что генерал приказал дать тебе розог.
- Слушаюсь, ваше превосходительство, - опять еле слышно прошептал Антон.
Александр, почти такой же бледный, как слуга, шагнул к отцу.
- Mon pere, я вас прошу... - начал он. - Пожалуйста, mon pere...
Генерал повернулся в кресле:
- Ну что? Что тебе? Опять вмешиваешься в то, что тебя не касается?
Александр потупился и замолчал, мысленно кляня себя. Его вмешательство могло только ухудшить дело: Есипов терпеть не мог, когда сын проявлял, по его выражению, "неуместный сентиментализм".
Антон орудовал у печки заслонками. Он так дрожал, что заслонки жалобно тренькали друг о друга.
- Что стучишь, болван? - опять раздражился генерал. - Кончил, так ступай вон! И надеть ливрею, чучело деревенское!
Антон опрометью бросился из кабинета. Генерал наконец соблаговолил взглянуть на сына.
- Ну, здравствуй! - все еще недовольным тоном сказал он, когда Александр подошел поцеловать его крепкую, вовсе не старческую руку. - Как спал? Что делал вчера? Где был?