Страница 19 из 69
В Средней Италии начались волнения. В Тосканье, Модене, Парме народ прогнал своих правителей-герцогов. Всюду народ требовал присоединения к Пьемонту и с восторгом встречал Гарибальди.
Из его экипажа выпрягали лошадей, и люди сами везли его, усыпая его путь цветами и крича:
- Viva Garibaldi! Viva la liberta! Да здравствует свобода!
И вдруг!.. Вдруг Наполеон дернул за ниточку своих послушных марионеток, и Виктор-Эммануил прекратил войну.
Гарибальди со своими войсками хотел было снова двинуться на Рим, чтобы поднять восстание и свергнуть наконец папу Пия IX, но и тут его остановил король Пьемонта. Гарибальди с его славой и народной любовью становился неудобен для правителей. От него хотели избавиться. Несколько раз ему давали коварные поручения, вероломно посылали его и его бойцов на верную гибель. Самое большое горе и разочарование ждало Гарибальди, когда Кавур и король Виктор-Эммануил отдали Франции Ниццу - прекрасную солнечную Ниццу, его родину! Вот когда он наконец вполне понял всю глубину предательства королей и королевских прислужников!
Вне себя от горя он ворвался в парламент, он кричал об измене Кавура, он требовал суда над ним - все напрасно! Это был глас вопиющего в пустыне.
И снова Гарибальди уехал к себе на свой скалистый остров. Уехал до той поры, когда народу снова понадобится он, его силы, его преданность свободе. Итальянцы знают: Гарибальди защищает всех угнетенных и ненавидит поработителей. Он велик, добр и прост со всеми - от королей до последних бедняков. Он презирает смерть и отказывается от всяких почестей. И когда раздается его клич, сзывающий на бой всех настоящих патриотов, тысячи людей идут к нему, тысячи людей отдают ему свои сбережения и самое драгоценное, что есть у них, - свою жизнь...
18. ЗА ЛИМОННЫМ ДЕРЕВОМ
В саду палаццо Марескотти было тихо. Все молчали. Одни еще были там, у смертного одра Аниты, другие взбирались по крутым откосам острова Капрера, третьи вместе с Гарибальди бросали в лицо Кавуру гневное обвинение в измене...
Внизу, на улице, остановился экипаж, послышался голос кучера, стукнула дверца кареты. Вошел слуга:
- Синьора Сперанца Шварц, - доложил он.
Александра Николаевна встрепенулась, вскочила. Легкая краска выступила у нее на щеках. "Ага, вот кого она ждала!" - понял в своем убежище Александр.
Шурша переливчатым шелком платья, вошла молодая женщина с живым, умным и некрасивым лицом. Новая гостья расцеловалась с Александрой Николаевной и поклонилась остальным.
- Мой друг Эсперанс Шварц, храбрая амазонка и писательница, представила ее гостям хозяйка.
Она сказала это по-итальянски, и Эсперанс Шварц отвечала на том же языке:
- Амазонки говорят, что Шварц, кажется, действительно писательница, а писатели утверждают, что она как будто амазонка. Сама же Шварц ни то, ни другое. - И она звонко рассмеялась, вдруг удивительно похорошев.
- Только что о вас здесь говорили, друг мой, - продолжала по-итальянски Александра Николаевна. - Нам рассказывал наш соотечественник месье Мечников о вашем друге, генерале Гарибальди, и кстати вспоминал, как вы писали о своей поездке на Капреру. Ах, как я хотела бы там побывать! прибавила она со вздохом.
- Мы съездим туда вместе, душа моя, - сказала Эсперанс. Она взяла Александру Николаевну под руку. - Кстати, у меня есть к вам небольшое дело...
Обе дамы отошли в глубь сада, за густолиственное лимонное деревце.
- Записка? - чуть слышно спросила Александра Николаевна.
- Она у меня, - отвечала так же тихо Эсперанс.
- Он сам передал ее вам?
- Да. В Генуе. Я только что приехала оттуда.
- Почему он хочет, чтобы этим занималась именно я?
- Меня уже знают и, наверное, за мной следят. Он сказал: "Русская не вызовет подозрений". Он сказал еще, что всецело доверяет моим друзьям.
Александра Николаевна смотрела на Эсперанс, что-то обдумывая.
- Передайте ему: я постараюсь сделать все, что от меня зависит, сказала она наконец. - Кажется, у меня будет возможность переправить туда все необходимое. Нашлась связь.
- На воле?
- Нет, там. Но это еще не наверное. Это должно выясниться в ближайшие дни.
- Поторопитесь. В конце месяца праздник святого Теренция. В Риме охотно пользуются этим днем для казней.
- Я помню об этом каждую минуту, - шепнула "Ангел-Воитель".
- Вот, возьмите. Спрячьте.
Александр Есипов, сидевший по другую сторону лимонного деревца, увидел, как "Ангел-Воитель" быстро сунула за корсаж свернутую в трубочку бумажку. Снова раздался шелест шелковых юбок, и обе дамы вернулись к гостям. По их беспечному виду никто не смог бы предположить, что минуту назад они вели такой отнюдь не женский разговор.
Александр Есипов чувствовал величайшую растерянность и неловкость. Что делать? Выйти и тотчас же признаться обеим подругам, что он все слышал, или промолчать? А если скрыть, - это низко, он уподобится папским шпионам, он, выходит, просто подслушивал! Александр не знал, на что решиться. Наконец он решил про себя: сию же минуту признаться во всем Александре Николаевне, но сделать это с глазу на глаз, в отсутствие Эсперанс.
Он вышел из своего убежища, отвел в сторону хозяйку дома.
- Я... мне надо что-то сказать вам, - пробормотал он, пылая и не глядя на нее. - Знайте, я все слышал. Я сидел вон там, - стремительно сказал он.
У Александры Николаевны чуть дрогнули ресницы.
- И... и что же вы поняли из этого разговора? - тихо спросила она. Кажется, в эту минуту ей больше всего хотелось рассмеяться над красным, ошарашенным собственной смелостью мальчиком.
Александр нагнулся к ней:
- Я понял, что вы намерены совершить что-то смелое и опасное, что вам понадобится помощь, что, может быть, и я мог бы вам пригодиться, - выпалил он единым духом.
Это пришло к нему внезапно, как вдохновение. Кровь шумела у него в ушах. Что-то она скажет?
Александра Николаевна смотрела на него. Прикидывает его силы?
- Я все могу. - Голос Александра стал совсем детским. - Честное слово, я очень сильный.
- Что ж, это дельно, - промолвила, словно про себя, Александра Николаевна. - Хотите послужить? - обратилась она уже прямо к Александру.
Тот рванулся:
- Располагайте мной, моим временем, моей жизнью!
- Нет, нет, что вы, не мне надо служить, - как будто даже испугалась Александра Николаевна. - Не мне, но прекрасному, благородному делу. Надо спасти человека, преданного Италии, защищающего ее свободу, ее идеи, человека, одаренного блестящими талантами, которого папа приговорил к смертной казни...
- Располагайте мной и моей жизнью! - снова повторил Александр.
19. УЗНИК ТЮРЬМЫ САН-МИКЕЛЕ
Воздух Рима насыщен подозрительностью, недоверием людей друг к другу, человеческой низостью. Воздух отравлен предательством, шпионажем, сыском. Во славу всесильного владыки церкви и светской власти - папы Пия IX шпионят монахи и чиновники, офицеры и торговцы, содержатели гостиниц и парикмахеры, портные и привратники. Священники без всякого стеснения выдают тайну исповеди, кураторы подсматривают, какие книги читают студенты, подслушивают в аудиториях, в кабачках, на улицах, о чем говорит молодежь. Слова "свобода", "независимость", "объединение Италии" - слова запретные. За них - преследования, тюрьмы, казни. А имя Гарибальди! Со всех церковных кафедр несутся проклятия еретику, нечестивцу, возмутителю. Гарибальди и тем, кто с ним, грозят вечными муками в аду, на нем и на его людях лежит проклятие самого папы! А если попадется в руки попов верный соратник Гарибальди, его бросают в тюрьму и обращаются с ним хуже, чем с самым отъявленным злодеем.
Так думал Бруно Пелуццо, машинально отсчитывая шаги по каменным плитам тюремного двора. Было самое начало апреля, но здесь, во дворе замка Сан-Микеле, не было ни травки, ни былинки, по которой можно было бы угадать весну. Камень, камень, всюду камень - серо-желтый, в трещинах, в каких-то рыжих, точно засохшая кровь, подтеках. За многие месяцы своего заключения Пелуццо успел изучить уже каждую извилину, каждый подтек на стене, окружающей двор, и на стенах самой тюрьмы. И сколько шагов он делает за десятиминутную прогулку, Бруно тоже успел сосчитать. От двери камеры до железной двери, выходящей во двор, - шестьдесят восемь шагов. От железной двери до поворота - тридцать шесть. От поворота снова до железной двери - те же тридцать шесть. Так и проходит прогулка.