Деревенские адвокаты

Еще выше поднялся стог, опять было рванулся Курбангали. Куда там! И не подступайся. Тогда Кумешбике прислонила вилы к стогу, обеими руками обхватила мужа за пояс, подняла, раскачала и забросила на самый верх. Пока стог не завершили, он оттуда больше не слез. Жена подавала ворохами, муж принимал на перевернутые грабли. Сейчас Курбангали, в желтой рубахе и в белой шляпе, походил на жестяного петуха, который торчал на крыше дома муллы Мусы. Когда же завершили стог, Кумешбике бросила ему один конец аркана, другой оставила себе. Держась за веревку, Курбангали слез по другой стороне на землю.

Соседи на это зрелище смотрели посмеиваясь, но никто не поддразнил их, обидного слова не бросил. Приличие соблюдали. А ведь языкастый был народ, бойкий. Однако всему своя мера, всему свое место - воспитанные люди это знают. И потом, в последующие годы, жена-богатырка своего покладистого мужа и на крышу сарая закидывала, и на подводу со снопами, и в кузов автомашины. Кто хотел, тот смеялся, они же делали свое.

Теперь же Кумешбике с омоченным горькими слезами платочком в руке осталась стоять на высоком крыльце своего высокого дома. В самые бы небеса закинула она своего Курбангали, но пробил час, и уже сама смерть закинула его неведомо куда. Да, в эти минуты, опустив покойника в могилу, уже засыпали сверху землей. Поднялся черный холм, обложенный по краям зеленым дерном, и часть толпы скоро разошлась. Но большинство не торопились. Кончилась похоронная суматоха, и каждый, оставшись один, свою думу обдумывал, еще раз выказывал свою благодарность. Были здесь не только те, кого защитил Адвокат, от беды спас, но и те, кого он от дурного дела отвел и даже от злодейства удержал. Или наследники тех. Пусть они пока остаются здесь, пусть каются, пусть благодарят. А мы будем рассказывать дальше. Понадобится, снова сюда заглянем. А нет - так нет, утруждаться не будем.

Вот и снова три друга вместе - Сельсовет Кашфулла, Враль Нурислам и Адвокат Курбангали. Все трое родились здесь почти в одно и то же время, прожили почти один и тот же срок. Но все же по окончательному счету самый младший Курбангали вышел других чуть старше, самый же старший Кашфулла оказался младшим. Но отныне все трое равны. Если бы там, на том свете, можно было говорить, наконец, наговорились бы вволю, столько бы вспоминали, что в памяти уже не умещалось. Вернее, Враль рассказывал бы, Курбангали вставлял порою слово, а Кашфулла слушал...

НЕ БЕЙ ЕГО!

Представить, каким был Курбангали бойким, быстрым, подпрыгивающим на ходу, как трясогузка, мальчишкой, а Нурислам живым, смышленым, верящим всем своим выдумкам сорванцом - еще можно. А вот каким ребенком был высокий, грузный, с размеренными движениями и веским словом Кашфулла - вообразить трудно. Однажды Нурислам в досаде на друга, опоздавшего на чествование новорожденного младенца, сообщил гостям: "Кашфулла ведь и мальчишкой был бегать не умел, шагом только ходил". Однако на сей раз Враль сказал напраслину. Детьми они все трое и бегали, и прыгали, и падали, и ушибались. Словно бы совсем недалеко остались те дни, вон там, за Казангуловским взгорьем...

За два года до первой с германцем войны в ауле началось новое обучение. Откуда-то приехал учитель - с длинными черными волосами, бледным лицом, в коричневом суконном казакине и в круглой из серого каракуля шапке, звали его Махмутом. Хоть и тридцать уже, но еще холостой. До этого ни случая, ни достатка, чтобы жениться, не было.

В доме, где прежде было медресе муллы Мусы, с соизволения самого муллы открыли школу. Не только учили читать на родном языке, но и писать и даже считать. До этого три ровесника всю долгую зиму в медресе пытались заучить наизусть "Иман шарты"*.

* "Иманшарты" - свод первоначальных проповедей ислама.

Кашфуллу отец в школу не отдал, отвез его в Каран-елгу, в медресе знатока Корана слепого Мунасифа, внес рожью годовую плату и оставил там. Гариф-агай был человек темный, но в учение пророка верил усердно и праведно, вот и хотел младшего сына, последыша своего, направить путем истинной веры.

Отцы же Курбангали и Нурислама - шапочник Кабир с редкой и седой, как ковыль, бородой, который шил на всю округу тряпичные шапки без ушей - их еще у нас "жалкими" называют, и Заяц Шайми (пугливым он не был, Зайцем прозвали за длинные, торчком стоявшие уши), единственный на весь аул, кто курил трубку и промышлял тем, что круглый год ходил в извозе, - так вот, шапочник и Заяц выбирать своим сорванцам пути, какими должно им постигать истину, не стали. День-деньской по улицам мерзлые конские яблоки не пинают, дни не тратят, зря лапти не рвут, то и ладно. И только подморозило, Курбангали Шапчонка и Трубка Нурислам вместе с другими мальчишками помладше и постарше отправились в "школу". Прозвания у них были от рождения, от отцов достались. Но скоро они обзавелись собственными прозвищами.

Удивлялись дети: к середине зимы они, что в книге читали, уже сами и понимали, коли спросят, могли ответить, все рассказать. Есть, конечно, и тугодумы. Вон Мутахар с Базарной улицы. Учитель спросил его: "Сколько будет к трем прибавить три?" - "Много", - ответил Мутахар. Учитель Махмут, человек горячий, вмиг закипает, порою непоседливым шалунам уши накрутит, порою длинной палкой, которой показывает написанные на доске буквы, отвесит по макушке. А сам то и дело кашляет. Порою так удушье схватит - стоит, шевельнуться не может. А как отпустит удушье, лицо у него белое-белое, а потом становится желто-пепельным. Но когда начнет говорить, все ему в рот смотрят, оторваться не могут: урок не только объяснит, еще и разжует и в голову вложит. Есть у него такое обыкновение: глуповатых, если даже урока не знают, он не ругает. Но смышленым лентяям, самоуверенным умницам, башковитым разгильдяям при каждом случае задаст взбучку. "Ума я вам дать не могу. Как ум напрягать, как знания собирать, вот чему я вас, упрямцев, стараюсь научить!" Дети этих его слов до конца понять не могут, но видят, как надрывается этот больной дяденька, как старается для них.

В комнате с четырьмя окнами на длинных низких скамейках сидят около двадцати мальчишек от девяти до тринадцати лет, на коленях у каждого кусок обструганной доски. На уроках доска эта - собственный стол ученика, а прошли уроки - можно сесть на этот стол и в полное свое удовольствие скатиться с горки.

Махмут-агай только что прочел вслух стихотворение Габ-дуллы Тукая "Гали и Коза".

С козой подружился Гали с давних пор.

Вот смотрит подружка в окошко на двор.

Гали ее кормит травой молодой.

Коза благодарно трясет бородой.

Мутахар, сидевший как завороженный, вытаращив свои большие круглые глаза на учителя, пробудил в том какие-то надежды.

- Ну-ка, Мутахар, скажи нам, почему коза трясет бородой?

Долговязый тринадцатилетний подросток встал. Коли спрашивают, надо вставать - это он еще с первых дней усвоил. Но представить себе козу из книжки не смог. Потому спросил сам:

- Какая коза, агай?

- Друг Гали, - кротко объяснил учитель.

- Которого Гали, агай? Того, что с Совиной улицы? Уж такого Нурислам не пропустит.

- Гали с рогами, - пояснил он и, оттопырив указательные пальцы, приставил оба кулака к вискам. - Вот с такими.

Все прыснули со смеху. Даже посиневшие губы Махмута шевельнула улыбка. Меткому слову он цену знает. Потому и не рассердился.

- Садись, Мутахар, - сказал учитель. - Коли тяжело тебе, можешь в школу больше не ходить. Отцу дома помогай.

Но мальчик садиться не спешил.

- Тяжело, агай. Но коли не пойду, отец побьет.

Учитель вдруг надрывно закашлялся. Дотянулся до медного колокольчика и тряхнул им. Ученики, решив, что он хочет утихомирить их, присмирели. "Ступайте домой, дети, - сказал он, когда смог передохнуть. - Больше сегодня уроков не будет".

Прижал ко рту платок. В этот день у него впервые пошла горлом кровь.

Зима за половину перевалила, когда Кашфулла бежал из медресе слепого Мунасифа. Душа не лежала, и по аулу соскучился. Отец и уговаривал его, и ругал, однако одолеть тринадцатилетнего строптивца не смог. Тот стал, уперся тяжелым взглядом в землю и лишь повторял: "Не пойду".