Страница 2 из 97
Но есть у Кальвино герой, который сумел и в зрелые годы в тех же нечеловеческих условиях сохранить ясный взгляд ребенка, сохранить мечту. Это Марковальдо, рабочий без квалификации, герой следующей группы рассказов. Из безысходной нищеты Марковальдо пытается вырваться к иным, человеческим условиям, которые его наивный разум представляет себе как "естественное существование" на лоне природы. Марковальдо хочет охотиться ("Городской голубь"), собирать грибы ("Грибы в городе") и спать на чистом воздухе ("Скамейка") ; короче, Марковальдо хочет идиллии, в простоте душевной идеализируя сельскую жизнь. Марковальдо оказывается наивнее своего двенадцатилетнего сынишки, очутившегося в деревне и там тоже увидевшего лишь изнурительный труд ("Путешествие с коровами"). Идиллия немыслима ни в деревне, ни в капиталистическом городе, она рушится при столкновении с "трудной жизнью". Не случайно иронический заголовок "Трудные идиллии", непосредственно относящийся к циклу о Марковальдо, Кальвино предпослал всему первому разделу своей книги: он явно сам считает "тему Марковальдо" главной темой рассказов.
В своей недавней статье "Вызов лабиринту" Кальвино писал: "Что касается самого великого и всеохватывающего предвидения будущего – предвидения Маркса, то мы видим, что его негативное пророчество (о развитии капитализма) подтвердилось… в сути своей: никто не избежит зубчатых колес индустрии ни на единый миг в своей общественной или частной жизни". Именно этот тезис и подтверждает писатель всей образностью рассказов о Марковальдо. Неумолимая логика бытия капиталистического города подсовывает Марковальдо ос вместо пчел, сад туберкулезного санатория вместо загородного парка, рекламные щиты вместо деревьев зимнего леса, гонит его из одной нелепой ситуации в другую, уподобляет другому "естественному существу", затравленному и погубленному непонятным и чуждым для него миром, – подопытному кролику, унесенному Марковальдо из клиники. А если один-единственный раз интересы Марковальдо совпали с чьими-то интересами в борьбе конкурирующих компаний, то и это обернулось для него в худшую сторону, и светящаяся реклама новой фирмы навсегда заслонила от его глаз звездное небо ("Луна и Ньяк").
В рассказах о Марковальдо "сказочность" и реализм Кальвино достигают полного и органического синтеза. "Сказочна" не только вся интонация рассказов, "сказочен", фольклорен и сам их герой, все делающий невпопад. И вместе с тем он глубоко человечен и трогателен – так же как его родной брат с экрана неудачливый Чарли, наделенный тем же "волшебным глазом" и так же захваченный "зубчатыми колесами" капитализма (читатель помнит эти кадры в "Новых временах" Чаплина).
Зато когда Кальвино пишет о хозяевах "трудной жизни", ее виновниках, злым и едким сатириком предстает он перед нами. В раннем рассказе "Курица в цехе" за издевательски нарисованными образами шпика и доносчика Джованнино Вонючки и заводских охранников встают образы нанявших их фабрикантов, перепуганных нарастающим протестом рабочих, боящихся малейшего проявления их солидарности и в погоне за прибылью загнавших мастера-виртуоза Пьетро в безвыходную "тюрьму нервного напряжения, автоматизма и усталости".
"Власть чистогана", о которой писали основоположники научного коммунизма в "Коммунистическом манифесте", давно стала предметом изображения в литературе. Страшная власть золота запечатлелась в грандиозных и трагических образах Гобсека и Скупого рыцаря; однако в наши дни в капиталистическом обороте золото вытеснено банкнотами, чеками – бумажками с написанными на них цифрами, цифрами, цифрами… С ними и столкнулся маленький Паолино – герой рассказа "Ночь, полная цифр". Цифры заполнили все: они искажают человеческие отношения, отталкивая друг от друга юношу и девушку, цифрам скоро вообще не нужны будут люди, которых заменят счетные машины. Писатель находит удивительно острые, точные образы, чтобы показать обесчеловечивающую силу цифр – денег. Мальчик встречается и со Скупым рыцарем цифр – старым бухгалтером, вместе с ним спускается в заветный подвал. И оказывается, весь мир цифр держится на ошибке, символической ошибке, ибо в ней писатель обобщил свою мысль о противоестественности этого страшного мира.
Особенного сатирического блеска достигает Кальвино в рассказе "Синьора Паулатим". По форме это маленький киносценарий. Мелькают предметы, показанные "крупным планом". Одни вещи. Какое странное безлюдье! Нет, люди есть; но ведь "объектив" – это взгляд хозяйки, синьоры Паулатим. А где уж ей замечать людей, работающих на нее: она занята своими "переживаниями". И вот на фоне лихорадочной работы те, кто распоряжается ее плодами, разыгрывают пошлейшую "драму", благополучно завершающуюся "роковой" фразой из анекдота: "Посмей только застрелиться – убью!" Ничтожные, пошлые паразиты – вот они, хозяева жизни, пригвожденные пером Кальвино-сатирика.
Время действия рассказов, составляющих второй раздел книги ("Трудные воспоминания"), – последние годы фашистского режима. Они написаны от первого лица и носят как бы автобиографический характер; это впечатление подтверждается и общностью отдельных деталей, переходящих из рассказа в рассказ. Однако "я" рассказчика, вспоминающего о днях своего отрочества, скрывает всякий раз иной образ. Если в ранних рассказах "Человек среди полыни" и "Хозяйский глаз" мы видим героя, чье неприятие жизни выразилось в никчемности, в полной оторванности от окружающих людей труда, то в таких зрелых произведениях, как "Вступление в войну", "Авангардисты в Ментоне" и "Ночь дружинника ПВО", и тема и герой совершенно иные. Собственно, тема этих рассказов уже знакома нам: это первое столкновение с жизнью; но решается она уже не в условнообобщенном, "сказочном", а в остропсихологическом плане. Юным героям необходимо сделать выбор, определить свою позицию, и Кальвино с редкой психологической точностью показывает те факторы, которыми этот выбор обусловлен.
Герой рассказа "Вступление в войну", член фашистской молодежной организации, относится к фашизму скептически и в общем остается довольно равнодушным к происходящему до тех пор, пока бедствия, обрушенные на людей войною, не пробуждают в нем высокое чувство моральной ответственности перед ними. Это чувство гонит его на эвакопункт, к тем, кто более всех пострадал от войны, рождает желание помочь им. И когда перед его глазами мелькает виновник всех бед – дуче, юноша скорее сердцем, чем умом, понимает, что этим человеком, упоенным сознанием своей мнимой исторической миссии, руководят чувства, противоположные его собственным, что до людей ему нет дела.
Рассказ "Авангардисты в Ментоне" является как бы прямым продолжением "Вступления в войну". Но здесь герой сталкивается уже не с бедствиями войны, а с результатами фашистского "воспитания". И внутренний протест против поощряемых фашистскими главарями неприглядных действий товарищей на сей раз выливается в действие – пусть нелепое, никому не причиняющее ущерба, но знаменующее новый шаг в развитии героя.
К смутному ощущению неблагополучия и несправедливости, царящей в стране, приходит и герой последнего рассказа этого цикла – "Ночь дружинника ПВО". Обстановка в нем почти та же, что и в первых двух, почти те же и внешние приметы героя, лишенного, однако, того чувства моральной ответственности, которое определяло поступки героя предыдущих рассказов. Более того, герой легко поддается влиянию более "опытного" товарища. Но вот он впервые сталкивается с жизнью ночного города, и при виде грязи и мерзости с него быстро слетает скороспелый мальчишеский цинизм. И в душу его проникают новые чувства: омерзение при виде горланящего отряда фашистских ополченцев, жадное любопытство при встрече со старым рабочим-коммунистом, уважение и сочувствие к людям труда. И в конце рассказа герой вдруг ощущает внутреннюю близость с отцом, давно уже живущим "в ссоре со всем миром". Так смутно пробивается в юноше неприятие того мира и той жизни, с которой он впервые столкнулся.
"Трудная любовь" – так называется третий цикл рассказов. Но странно: в нем нет любовных историй в обычном понимании этого слова. Более того, в первом же рассказе "Случай из жизни близорукого" любовь присутствует лишь в виде далекого намека. Человек самый заурядный, вовсе не неврастеник, вынужден начать носить очки, и вот это незначительное обстоятельство вдруг открывает ему, как он одинок, как оторван от других людей. В этом рассказе писатель на первый взгляд отдает дань широко распространенной среди буржуазных писателей Запада, особенно Италии, теме "отчужденности" – якобы извечной и неизбежной разобщенности всех людей, невозможности подлинного общения, слияния. Однако Кальвино обращается к этому пессимистическому мифу только для того, чтобы вступить с ним в спор и показать, как живая жизнь, живая душа человека на каждом шагу опровергает эту мертвенную и мертвящую схему. Великолепная миниатюра "Случай из жизни супругов" каждой своей поднятой до символа деталью отрицает "отчужденность": любовь помогает преодолеть разобщение, вызванное, в сущности, теми же тяжкими условиями "трудной жизни". Не извечное и "естественное", а социально обусловленное, не роковое и непреодолимое, а преодолеваемое силой самого простого чувства – таково "разобщение", говорит Кальвино в этом рассказе. И путешествие Федерико В. – это преодоление разобщенности, разлуки, потому радостной поэзией полно описание самых прозаических деталей поездки ("Случай с пассажиром"). Даже потребность любви и потребность приблизиться к людям, выйти из своего замкнутого мирка неотличимы друг от друга: именно в общении с людьми находит Стефания Р. разрешение мучившего ее чувства неполноценности, томления, которое она принимала за тоску по любви ("Случай из жизни молодой женщины"). Теплота человечности, преодолевающая отчужденность, – вот что такое "трудная любовь" Кальвино.