Искупить кровью

- А точно ли мертв особист? - спросил ротный.

- Точно, товарищ командир.

- Кто же мог забрать документы и пистолет, да еще и ремни? - озабоченно сказал политрук и внимательно поглядел на Костика. - Это ЧП. Может, немцы?

- Нет, немцы за это время не успели бы. Им всю деревню обогнуть бы пришлось, - уверенно заявил Костик. Согласился с ним и ротный.

- Мда... задумался политрук. - Плохая история. Взято с определенной целью. С такими документами делов натворить просто. Карцев, может, есть в роте кто из уголовников?

- Официально нет, - сказал ротный.

- Официально-то я лучше вас знаю. Но, может, кто по-товарищески трепанул, что в лагере был?

- Я не слыхал ни от кого, - сказал Костик. - Нет, по-моему, у нас в роте таких. Я же якшался с блатными в своей Марьиной роще, узнал бы по одному разговору. Нету у нас из них, товарищ политрук.

- Тогда это сделал враг. Тогда, может, и не немцы убили особиста, твердо заявил политрук. - Но все же, Карцев, сходите-ка сейчас во взвод. Может, узнаете что?

- Есть сходить, товарищ политрук.

Когда Карцев ушел, политрук с тревогой спросил ротного:

- Что думаете по этому поводу?

- Пока не знаю.

- Документы взяты не зря, это ясно. Возможно, тот, кто взял, перейдет ночью к немцам. Тогда нам беда. За подлинный документ начальника Особого отдела немцы отблагодарят. На это тот тип и надеется, для того и взял документы, чтоб не с пустыми руками перейти. Плохо наше дело, старшой.

- Не надо паниковать. Придется, наверно, обыскать всех.

- Обыскать? - усмехнулся политрук. Кто же при себе держать такое будет? Припрятал наверняка. А всю деревню не обшаришь. Тут думать надо, старшой. И крепко думать... - Политрук вынул кисет и стал свертывать цигарку.

Сделав несколько глубоких затяжек, спросил:

- Вы что-то слишком спокойно отнеслись к гибели особиста. Не жалуете эту публику?

- Мне рассказал Карцев, как подло он поступил, прикрыв свою значительную особу двумя рядовыми. Вы, кстати, это тоже видели.

- Видел. Мне тоже не понравилось это... А вообще как к ним относитесь?

Ротный резко повернулся к нему, посмотрел выразительно и отрезал:

- Нам сейчас с вами не до посторонних разговоров, политрук. О другом думать надо - как деревню удержать.

- Понимаю... Вы не подумайте только, что я провоцирую вас. Нет. Я по-простому, старшой. Помню, как в 37-м обкомы и райкомы громили. Тогда не понимал и сейчас не понимаю. Может, нам с вами на ты перейти? Одной веревочкой связаны, обоим тут насмерть стоять придется. Правда, мало мы знакомы, но в бою вроде оба вели себя неплохо. Ну что, старшой? - протянул руку политрук.

- Хорошо, - принял его руку ротный.

- Вот и лады, - как будто обрадовался политрук. - А теперь скажи, если не трудно, ты же из этой самой... интеллигенции? Да?

- Да, из этой самой, - чуть усмехнулся ротный.

- Родителей-то, наверно, притесняли после революции?

- Да не особенно. Обошлось как-то. Отец-то погиб в той войне.

- Офицером был?

- Да.

- Дворянином, значит?

- Нет. Из вольноопределяющихся... А мать - дворянка, - вроде бы с вызовом произнес Пригожин.

- Вот оно что?.. Все скрывают, а ты мне, политруку, напрямик.

- А разве дворяне плохо Россию защищали? Все "великие предки", о которых Сталин говорил, из дворян, между прочим, - уже усмехаясь, сказал ротный.

- Это оно так, конечно...

- Знаешь что, политрук, мы оба с тобой русские люди, и Россию я люблю не меньше тебя, а может, и больше, потому что у меня есть прошлое. Давай-ка больше биографий не разбирать. Понял?

- Конечно. Да я доверяю тебе, не сомневайся.

Так, за разговором, подошли они к штабной избе, приостановились.

- Как думаешь, помкомбату будем докладывать о случившемся?

- Подождем пока, - ответил ротный, подумав.

- Самим бы выяснить надо. Я по взводам пойду, старшой. - И политрук тронулся в сторону так называемой обороны. Там и встретился с Костиком, который, сообщив, что ничего узнать не удалось, высказал затем наболевшее:

- Товарищ политрук, мы вот почти всех людей на одном краю деревни выставили, а ведь фриц ночью окружить нас сможет. Надо круговую оборону организовать. Помню, на учениях мы завсегда так делали.

- Соображаешь. Карцев, - одобрил его политрук.

- Что тут соображать? Два года кадровой протрубил, кое-чему научили, да я и сам старался, чуяло сердце, не отслужу мирно кадровую, доведется хлебнуть лиха.

- Не зря чуял... А для меня вот война, как обухом по голове, надеялся очень на наши соглашения с Германией.

- Обхитрил нас Гитлер, чего уж тут... Дали мы промашку.

- Ну-ну. Карцев, ты в большую политику не лезь, не нашего ума это дело... А насчет круговой обороны ты молодец. Как прибудет ночью пополнение, расположим его в старых немецких окопах, обезопасим себя с тыла, - политрук прикурил потухшую цигарку и, помолчав немного, продолжил. - Вы с ротным земляки вроде?

- Да, в одном районе в Москве жили.

- А знакомы не были?

- Вы что, политрук, думаете Москва деревня какая, где все друг друга знают? В одном нашем Дзержинском районе, почитай, около пятисот тысяч жителей, - не скрыл Костик превосходства москвича перед селянином, слыхал, что политрук в сельском райкоме инструктором, что ли, работал.

- Это я понимаю. Но бывают же случаи...

На этом разговор кончился. Политрук отправился сержанта Сысоева искать, а Костик в штабную избу пошел.

Ротный же, как вошел в избу, так приказал Жене Комову идти по взводам, чтоб от взводных строевые записки получить. Тот даже обрадовался какому-то делу и живо отправился выполнять приказание. По дороге наткнулся он на сидящих на завалинке папашу и Мачихина. Лица у обоих были нахмуренные, вроде чем-то озабоченные. Однако папаша спросил:

- Живой пока, малец?

- Живой, - весело ответил тот. - Ротный меня в писаря взял.

- Это хорошо. Парень ты грамотный, перо с ручкой тебе сподручней, чем винтарь-то. Небось, еле таскаешь родимую? Ну, ты иди, куда шел, тут у нас с Мачихиным свои разговоры, - сказал папаша, увидев, что Комов приостановился и расположен к дальнейшей беседе.

Когда Комов отошел па порядочное расстояние. Мачихин спросил:

- Не жалеешь, Петрович?

- А чего жалеть? Мне думается, промазал я. В самый последний миг рука дрогнула. А потом я же в ноги целил.

- Я не про это, а про то, что при мне сие было.

- Ты свой, деревенский... Тоже "товарищами" обиженный... Верю я тебе.

- И правильно, ты, Петрович, во мне не сумлевайся. А греха я в том не вижу.

- Грех он, конечно, есть. Но нашему брату за всю нашу жизню разнесчастную Господь Бог все грехи отпустить должон, - заключил папаша и перекрестился.

После этого долго молчали, покуривали... Затем Мачихин сказал обеспокоенно:

- Показалось мне, Петрович, что кто-то смотрел за нами. Чуял я это... Тогда хана нам с тобой.

- Какая хана? - небрежно бросил папаша. - Ты что, надеешься живым отсюдова выйти? Хрен-то... Пойдут германцы отбивать деревню - всем нам крышка. Ну, а если... продаст кто?.. Пока винтарь у меня в руках, расстрелять я себя не дам, отбиваться буду, - твердо сказал папаша.

А не зря чуял Мачихин... И верно, видел один человек, как пробирались они по окопу и как грянул оттуда папашин выстрел... Он тоже направлялся тем же путем, имея цель, которую попытался бы осуществить, независимо от того, что наделал особист у них. Ему нужны были документы особиста и его пистолет. И это был тот самый красноармеец, лицо которого Костику показалось знакомым...

Тридцатилетний рецидивист по кличке Серый проживал в свое время в Лаврах и находился к началу войны в бегах и во всесоюзном розыске. По чужому документу пришел он добровольцем в военкомат, где шла массовая мобилизация и было не до проверок.

Пришел, конечно, не защищать родину, а потому, что при повальных проверках документов, производимых везде - и на улицах, и в поездах, и в квартирах, ему и месяца не прожить бы на свободе. А в армии он в безопасности, и не вся армия воюет, можно и в тыловые части попасть. Там до конца войны прокантоваться. Но угодил он на фронт, да еще и в пехоту, где жизнь - копейка, отдавать которую ни за советскую власть, ни за страну он не хотел, а потому еще на формировании твердо решил дезертировать, подвернись подходящий случай.