Мы строим дом

Я вздыхал, шел под навес, где стоял умывальник, мечтая, как у нас будет много денег, мать перестанет хмуриться в дни отцовских получек, всем купят по новому пальто, а мне -- самокат с резиновыми шинами. А то и велосипед.

Молодцов задумчиво шевелил бровями.

Удилов напряженно молчал. Получал он ненамного больше моего. Оптимизм брата был мне непонятен: затраты предстояли немалые.

-- Не горюйте! -- подбодрил нас Феликс. -- Потуже затянем ремни, зато будет дом. Главное -- начать!..

-- В принципе, это реально, -- потянулся к самовару Молодцов. --Если что, займем... -- Он помолчал. -- Я согласен!

Теперь я сунул свой стакан под носик самовара. Зажурчала витая струйка, укорачиваясь.

-- Я тоже, -- коротко сказал я, скрипнув краником. Мне самому понравилось, как я сказал.

Феликс посмотрел на меня с уважением.

-- Попробовать, конечно, можно, -- пожал плечами Удилов. -- С Верочкой надо только посоветоваться...

-- Ты не крути, -- прервал его Феликс. -- С Веркой я сам поговорю. Отвечай за себя: согласен или нет?

Удилов сложил на груди руки, похмыкал и сказал, что согласен.

-- Молодец! -- похвалил его Феликс. -- Будешь моим замом по инструменту. Только на тебя в таком тонком деле можно положиться.

Удилов сдерживал гордую улыбку.

-- Но это не все. За тобой рытье котлована и другие особо точные работы. Обтесывание бревен, перетаскивание камней, подноска воды...

Потом мы снова заправляли самовар, называли Феликса командиром и говорили, что он голова: так быстро подписал нас на гигантскую стройку. И главное, все предусмотрено, все рассчитано. Купим за бесценок хороший бревенчатый дом, завезем всякий там цемент, песок и начнем заливать фундамент. А на следующее лето поставим сруб и займемся отделкой...

Феликс чиркал в блокноте эскизы и улыбался задумчиво.

Сразу после войны отец получил участок на Карельском перешейке и разрешение на вывоз стройматериалов с разрушенной линии Маннергейма. Отец собирался поставить избушку и разбить огород -- шестеро детей просили есть. Слово "дача" тогда произносилось с иронией. Оно плохо вязалось с колючей проволокой в близком лесу, табличками "мины" и карточной системой.

Отец разобрал остатки какой-то казармы, прихватил несколько патронных ящиков-сундуков и привез материал на участок, который числился в визуальных ориентирах: от старого дуба до бетонного погреба и от дороги до заброшенного колодца. Сосновый брус, вагонка в буро-зеленых маскировочных пятнах и оконные рамы были сложены на зиму в штабеля и сбиты скобами.

-- Теперь, Шурочка, заживем! -- радовался отец, обсаживая участок кленами. -- Четверо сыновей! Две дочки! Зятья будут, невестки! Внуки пойдут. Да и мы с тобой еще не старые. Картошки насадим, арбузы потом разведем, цветы! Черпни воды из воронки, полей. Карточки, наверное, скоро отменят...

Зимой отец фантазировал над проектами будущего дома и посылал подросших в эвакуации сыновей на закопченные развалины, где еще пахло жильем и гарью, собирать гвозди, петли и дверные ручки. Ящики дубового письменного стола -немногой мебели, уцелевшей в блокаду, к весне отяжелели от гвоздей и выдвигались с пронзительным писком. Гвозди по вечерам выпрямляли на куске рельса мои будущие старшие братья; точнее -- старшие братья будущего меня, поскольку я тогда еще не планировался. Четвертый старший брат, находясь в трехлетнем возрасте, наверняка мешался под ногами и норовил сунуть палец между звонким рельсом и молотком.

...Когда отец с матерью наведались по мартовской ростепели на участок, они обнаружили на месте высоких штабелей лишь несколько досок и зеленый патронный ящик с оторванной крышкой. Отец расстегнул длиннополую железнодорожную шинель с погонами инженер-капитана, сел на ящик, усадил рядом мать и закурил: "Не горюй, Шура. Что-нибудь придумаем..."

Оставшихся под снегом досок хватило лишь на то, чтобы сколотить будку овчарке Джульбарсу и стол на улице. Патронный ящик не уцелел.

Два лета подряд, пока отец по крохам собирал дощатую времянку, семья жила в бетонном погребе. Отец снял с его крыши земляную засыпку, и камень, нагревшись за день, ночью отдавал тепло.

Рядом с погребом -- там, где у нас сейчас клумба с маргаритками, торчала мачта. По утрам на мачту взлетал красный вымпел. Мать вышила на нем шесть маленьких разноцветных значков: якорь, футбольный мяч, ромашку, самолетик... Дети сами заказывали себе символ.

На подходе к погребу спал в своей будке Джульбарс, собака редкой отваги и дерзости. (Единственный его недостаток состоял в боязни воды -- пес ни за какие лакомства не лез в воду. И лишь однажды, уже на склоне своих собачьих лет, он бросился в неглубокую, но стремительную речку, в которую я бухнулся в трехлетнем возрасте, и выволок меня за рубашку на берег --к испугу и радости сестер, собиравших неподалеку конский щавель. Когда шум и страсти вокруг меня стихли и сестры, развесив мою одежду на кустах, подошли к Джулю, чтобы погладить его и похвалить, он рыкнул на младшую и больно тяпнул за руку старшую, словнов науку за их ротозейство.)

По утрам отец выстраивал сонных детей для подъема и распределял наряды на текущий день. Мать тихо протестовала, но отец был непреклонен: вставать надо с восходом, ложиться с закатом. Задания давались простые: полить и прополоть огород, наловить рыбы и принести грибов. Старшим -- приискивать бревна, доски, куски ржавого железа.

Родители садились в третий вагон паровика с клепаными боками и, проезжая по мосту, с которогопросматривался наш участок -- погреб,мачта с вымпелом, тронувшиеся в рост клены, каркас времянки, -- махали из окон: отец фуражкой с белым верхом, мать -- платочком. Паровоз, дымя трубой и застилая поляны желтым дымом, вез родителей к Ленинграду, где на месте рухнувших домов еще стояли фанерные фасады с нарисованными окнами, и власть в семье переходила к старшему брату Брониславу, который в то время готовился поступать в Высшее арктическое морское училище. Он великодушно отправлял мелюзгу досыпать и шел с Феликсом рыбачить на залив или озера.

Выспавшись, младшие братья брались за огород и поджидали прихода братьев с уловом и грибами.

По воскресеньям отец строился. Белели свежими срубами соседские дома, качались в гамаках вездесущие дачники, и в пятнистых сарайках хрюкали поросята. Попробуй отличи свой материал от чужого, если возили с одного места... Отец посвистывал и заигрывал с матерью, хлопотавшей у дымившего очага: "Шура, ягодка моя, балкон будем делать?" Он брал каску с гвоздями и шел приколачивать доску, которую Броня с Феликсом уже прилаживали к стене.

-- Обязательно, -- подыгрывала ему мать и громко добавляла: -- Мне посоветовали в Москву написать, товарищу Сталину. Тогда быстро найдут, кто из нашего леса дом построил.

-- Ну ладно, ладно, -- понижал голос отец. -- Не пойман -- не вор. Успокойся. Смотри, какая погода чудная.

-- Успокойся...-- помешивала крапивные щи мать. -- Если бы даром досталось, а то ведь ссуду брали. А кое-кто за наши деньги особняки отгрохал и дачников пустил. Нет, я напишу!..

...Отец погасил ссуду к пятьдесят шестому году. Десять лет семья возвращала деньги за материал, украденный зимой сорок шестого года. Но выплатили честь по чести -- есть справка...

Когда при заполнении анкеты в военкомате я сказал, что мой отец родился в Санкт-Петербурге, пахнущий одеколоном лейтенант посоветовал мне не выпендриваться и не разводить здесь белогвардейщину.

Я сказал, что из прошлого, как и из песни, слов не выкинешь: отец появился на свет не в Ленинграде, не в Петрограде, а в Санкт-Петербурге. Именно так в 1904 году назывался наш город.

-- В военном деле нужна точность, -- добавил я.

Лейтенант окинул меня долгим надменным взглядом и записал: "Ленинград (Санкт-Петербург)".

-- Живой еще? -- макнул он перо в чернильницу.

-- Кто?

-- Родитель. Четвертого года рождения все же...

-- Отец жив, -- покраснел я. Сзади, у стендов гражданской обороны, хихикали раздетые до трусов одноклассники, и я стеснялся пенсионного возраста своего отца.