Жернова

А здесь – совершенно другое. Здесь впереди была мечта – не дать бесславно угаснуть роду столбовых дворян Трухановых. Вот ради неё-то и стоило жить.

Достаточно хорошо изучив жизнь руководимой им банды изнутри, понимал, что законы преступного мира жестоки. От него можно ждать в равной степени как безоговорочной, бескорыстной поддержки, так и удара в спину. Поэтому сразу же в камере не влился в компанию «блатных», а сблизился с двумя ничем не примечательными сидельцами. Это потом уже с удивлением узнал, что один из них – Тит, родной брат однополчанина, командира взвода пулемётной роты Гулевича Фёдора Ивановича. Земля, оказывается, очень маленькая. Впрочем, чему удивляться? Основную массу защитников Руси всегда составляли крестьяне. Вот и японская кампания не стала исключением.

И они сдружились. То ли возраст один? То ли беда объединила их? То ли их сблизил, подружил Иван Фёдорович Гулевич – прекрасный офицер и надёжный фронтовой товарищ для одного, и родной брат для другого? Однако, как бы то ни было, но столбовой дворянин и офицер царской армии сдружился с простолюдином – обычным крестьянским парнем.

В одну из ночей поведал другу о своей заветной мечте возродить род Трухановых, вернуть родовое поместье, объединить семью.

– Деньги, деньги мне нужны, вот и… Как ещё прикажешь их заработать, деньги эти по нынешним временам?

Тогда же узнал и мечту нескольких поколений семьи Гулевичей о собственной мельнице, и как её, мечту эту, порушили злые люди. Тит не рассказал сразу, что знает, кто это сделал. Просто изложил в подробностях, и замолчал. Молча лежал у стены и ждал, что скажет Пётр Сергеевич Труханов – тот самый Петря, который встал непреодолимой преградой на пути Гулевичей к мечте.

– Так значит… это ты овины Прибыльского? – осенила вдруг догадка, резко повернулся, приблизился к другу, задышал прерывисто.

– Ты, да? Твоя работа, скажи честно?

– А это не ты со своими разбойниками – вольными людьми у нас на мельнице нашу мечту поджигал да по брёвнышку раскатывал по просьбе известного тебе барина? – зло зашипел в ответ Тит. – Матерился, бежал потом к карете, хромая. Я же видел, гражданин хороший. Иль крики мои не помнишь уже, память отшибло, как орал я в ночи, чтобы мою мечту не рушил, не сжигал? Благодетель, твою мать, – заматерился от возмущения. – О своей мечте он помнит, а моя тогда как? Каким боком моя мечта к твоей мечте прислонилась, страдалец, что ты её так, а? Не думал тогда, что кому-то делаешь плохо? Не понимал, что зарабатывал деньги на несчастье других людей? Что и им бывает больно и обидно?

Разговор на этом оборвался. Спустя какое-то время Петр Сергеевич нашёл в темноте руку Тита, крепко, с чувством пожал, прошептал виновато над ухом:

– Должник я твой, ты уж меня прости.

Потом полежал ещё с мгновение, добавил:

– Ваш должник, всей вашей семьи. Значит, отныне к моей мечте присоединилась и твоя. Я тебе обещаю, что исполню, клянусь!

– Давай спать, – только и ответил Тит. – Бог… он воздал уже и воздаст ещё по заслугам каждому.

Больше к этой теме не возвращались: так и коротали дни в тюремной камере, зная друг о друге почти всё. Нет, не стало от этого лучше, но от души всё же отлегло. Как грех с неё сняли, как исповедовались друг другу.

Однако этот ночной разговор не поссорил товарищей, а, казалось, ещё больше, ещё теснее сблизил. По крайней мере, Пётр чувствовал в молодом Гулевиче внутренний стержень: крепкий, несгибаемый, крепче, чем у него самого. Как у его брата Фёдора там, на фронте. Было видно, что Тита не сломили обстоятельства, тюрьма, последующая за ней каторга. Он сохранил себя, не паниковал. Может где-то глубоко-глубоко в душе и бушевали нешуточные страсти, однако внешне парень оставался спокойным, надёжным товарищем, рассудительным, уравновешенным. От него исходила какая-то атмосфера добра, несгибаемая сила воли. Он не обозлился на белый свет. Злился на себя, искал причины в себе, и находил силы противостоять судьбе. Это притягивало Петра Сергеевича интуитивно, на подсознательном уровне. Ему Тит нравился, как сильный, волевой человек. Известно, что слабого человека всегда тянет к сильному. Хотя себя Пётр не считал слабым.

Там же, в камере, в первую ночь после суда, когда Труханова Петра Сергеевича осудили на двенадцать лет каторги, а Тит Гулевич уже до этого получил пятнадцать, они и решили бежать. Как оно там будет на каторге – ещё не известно. Да и куда сошлют – тоже не ведомо. Вроде как сдружились, а вдруг разлучат? И даже не это страшило: оба не терпели неволи. Не могли смириться с мыслью, что такую огромную часть жизни придётся жить в неволе. Это противоречило их вольнолюбивым натурам. Вот и стали разрабатывать план побега.

Здесь заключённых водили на работы. Попасть в эту команду – не проблема. Предложил Петря. Тит согласился. Отправили на погрузку леса. Решение бежать именно сегодня с пристани приняли во время первого перекура. Обстановка благоволила: или сейчас, или… Ивана Наумовича в известность не ставили. Хороший он мужик, однако…

Утром тайком шепнул на ухо знакомому возчику леса. Тот тут же выпряг коняшку из роспуска, ускакал верхом. Обернулся быстро. За ним сразу же появился в коляске с извозчиком, тоже своим человеком, один из подельников, член банды Петры, который сейчас оставался за главаря – Яков Шипицын по кличке Спица. Он организовал и с кучером, с деньгами, и с одеждой. Молодец, даже успел и с лодкой. Ну-у, а дальше…

И вот уже Петр Сергеевич ведёт своих товарищей сквозь чащу, ведёт туда, где его должны ждать.

Это только его спутникам этот лес кажется непроходимым, а уж он, Петря, хаживал по нему и не раз. Ещё осталось пройти с сотню-другую метров, и будет журчащий ручеёк с кристальной водой поперёк пути, что бежит параллельно реке. Это – как постоянный ориентир. Обойти стороной его нельзя. А уж потом продвинуться ещё немного вверх по течению, и откроется небольшая полянка среди чащи. Там, в углу полянки, между двумя старыми дубами, где ручей круто поворачивает от Днепра, стоит избушка: новое имение столбового дворянина Труханова Петра Сергеевича, как в шутку называл это жилище Петря. Он здесь отсиживался, пережидал тяжёлые времена в своей разбойничьей жизни. Это были его личные хоромы. Для подчинённых достаточно было шалашей в другом месте.

Об этом домике в глухом лесу на берегу Днепра знали четыре человека. В живых осталось двое, Петр Сергеевич в числе живущих. Тех двоих мужиков, что непосредственно строили избушку, уже нет с прошлой весны: пьяные, утонули в реке во время ледохода. Он сам лично был свидетелем, как пытались перейти на тот берег строители; как прыгали с льдины на льдину; как уходили под воду один за другим…

Жив ли ещё один свидетель и обитатель этого домика? Пётр Сергеевич торопился, с волнением подходил к избушке.

В прошлом году открывали церковь Святого Духа в деревне Талашкино, что недалеко от Смоленска. Мама слёзно просила сына съездить туда, низко поклониться и поблагодарить одну женщину – княгиню Тенишеву. Когда-то дружили домами столбовые дворяне Трухановы и княгиня Тенишева. Это она, Мария Клавдиевна, построила храм в родовом имении, пригласила для строительства и росписи церкви знаменитых архитекторов и художников. Она же и жертвовала средства на содержание приюта мадам Мюрель. Уж очень признательны и благодарны обитатели приюта своей благодетельнице.

Пётр Сергеевич съездил, сделал всё, как и просила мама. Переночевал там же, в имении Тенишевых в гостевом доме. Зашёл и в церковь, побыл на заутренней службе. Уже выходил из храма, когда вдруг на паперти дорогу ему преградила нищенка. Стояла и молчала, лишь выжидающе смотрела снизу вверх на Труханова.

Что-то знакомое, до боли родное было в том взгляде. Но вот так сразу нельзя было разглядеть, не смог узнать. Да и как можно было узнать сквозь лохмотья, что свисали с нищенки? И лицо – грязное, в кровоподтёках. Только глаза, только взгляд…

– Петю-у-уня-а! – это было как гром среди ясного неба.