Страница 2 из 5
Москва. Ресторан Курского вокзала
Нет, только не между пивом и альб-де-дессертом, там уж решительно не было никакой паузы. А вот до кориандровой – это очень может быть. Скорее даже так: орехи я купил до кориандровой, а уж конфеты – после. А может быть и наоборот: выпив кориандровой, я…
– Спиртного ничего нет, – сказал вышибала. И оглядел меня всего как дохлую птичку или грязный лютик.
«Нет ничего спиртного!»
Я, хоть весь и сжался от отчаяния, но, все-таки, сумел промямлить, что пришел вовсе не за этим. Мало ли зачем я пришел? Может быть, мой экспресс на Пермь по какой-то причине не хочет идти на Пермь, и вот я сюда пришел: съесть бефстроганов и послушать Ивана Козловского или что-нибудь из « Цырюльника».
Чемоданчик я, все-таки, взял с собой и, как давеча в подъезде, прижал его к сердцу в ожидании заказа.
Нет ничего спиртного! Царица небесная! Ведь если верить ангелам, здесь не переводился херес. А теперь – только музыка, да и музыка-то с какими-то песьими модуляциями. Это ведь и в самом деле Иван Козловский поет, я сразу узнал, мерзее этого голоса нет. Все голоса у всех певцов одинаково мерзкие, но мерзкие у каждого по своему. Я поэтому их легко на слух различаю… Ну, конечно, Иван Козловский… «о-о-о, чаша моих прэ-э-эдков… О-о-о, дай мне наглядеться на тебя при свете зве-о-о-озд ночных…» ну, конечно, Иван Козловский… «о-о-о, для чего тобой я околдо-о-ован… Не отверга-а-ай…»
– Будете чего-нибудь заказывать?
– А у вас чего – только музыка?
– Почему «только музыка»? Бефстроганов есть, пирожное. Вымя…
Опять подступила тошнота.
– А херес?
– А хересу нет.
– Интересно. Вымя есть, а хересу нет!
– Оч-ч-чень интересно. Да. Хересу нет. А вымя – есть.
И меня оставили. Я, чтобы не очень тошнило, принялся рассматривать люстру над головой…
Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая. Если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову – будет страшно больно… Да нет, наверное, даже и не больно: пока она срывается и летит, ты, ничего не подозревая, пьешь, например, херес. А как она до тебя долетела – тебя уже нет в живых. Тяжелая это мысль: …ты сидишь, а на тебя сверху – люстра. Очень тяжелая мысль…
Да нет, почему тяжелая?.. Если ты, положим, пьешь херес, если ты уже похмелился – не такая уж тяжелая это мысль… Но вот если ты сидишь с перепою, и еще не успел похмелиться, а хересу тебе не дают – вот это уже тяжело… Очень гнетущая мысль. Мысль, которая не всякому под силу, особенно с перепою.
А ты бы согласился, если бы тебе предложили такое: мы тебе, мол, принесем сейчас 800 граммов хереса, а за это мы у тебя над головой отцепим люстру и…
– Ну как, надумали? Будете брать что-нибудь?
– Хересу, пожалуйста. 800 граммов.
– Да ты уж хорош, как видно! Сказано же тебе русским языком: нет у нас хереса!
– Ну… Я подожду… Когда будет…
– Жди-жди… Дождешься!.. Будет тебе сейчас херес!
И опять меня оставили. Я вслед этой женщине посмотрел с отвращением. В особенности на белые чулки безо всякого шва; шов бы меня смирил, может быть, разгрузил бы душу и совесть…
Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновения, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих! Почему так?! о, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы также ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо было бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы мне прежде показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» – да ведь где это спасение ото всех бед, эта панацея, этот предикат величайшего совершенства! А что касается деятельного склада натуры…
– Кому здесь херес?!
Надо мной – две женщины и один мужчина, все трое в белом. Я поднял глаза на них – о, сколько, должно быть, в моих глазах сейчас всякого безобразия и смутности – я это понял по ним, по их глазам, потому что в их глазах отразилась эта смутность и это безобразие… Я весь как-то сник и растерял душу.
– Да ведь я… Почти и не прошу. Ну и пусть, что хересу нет, я подожду, я так…
– Это как то есть «так»?.. Чего это вы «подождете»?!
– Да почти ничего… Я ведь просто еду в Петушки, к любимой девушке (ха-ха! К «любимой девушке»!) – гостинцев вот купил…
Они, палачи, ждали, что я еще скажу.
– Я ведь… Из Сибири, я сирота… А просто, чтобы не так тошнило… Хереса хочу.
Зря я это опять про херес, зря! Он их сразу взорвал. Все трое подхватили меня под руки и через весь зал – о, боль такого позора! – через весь зал провели меня и вытолкнули на воздух. Следом за мной чемоданчик с гостинцами – тоже вытолкнули.
Опять на воздух. О, пустопорожность! О, звериный оскал бытия!
Москва. К поезду через магазин
Что было потом – от ресторана до магазина и от магазина до поезда
– человеческий язык не повернется выразить. Я тоже не берусь. А если за это возьмутся ангелы – они просто расплачутся, а сказать от слез ничего не сумеют.
Давайте лучше так – давайте почтим минутой молчания два этих смертных часа. Помни, Веничка, об этих часах. В самые восторженные, в самые искрометные дни своей жизни – помни о них. В минуты блаженства и упоений – не забывай о них. Это не должно повториться. Я обращаюсь ко всем родным и близким, ко всем людям доброй воли, я обращаюсь ко всем, чье сердце открыто для поэзии и сострадания:
«Оставьте ваши занятия. Остановитесь вместе со мной, и почтим минутой молчания то, что невыразимо. Если есть у вас под рукой какой-нибудь завалящий гудок – нажмите на этот гудок».
Так. Я тоже останавливаюсь. Ровно минуту, смутно глядя в вокзальные часы, я стою как столб посреди площади Курского вокзала. Волосы мои то развеваются на ветру, то дыбом встают, то развеваются снова. Такси обтекают меня со всех четырех сторон. Люди – тоже, и смотрят так дико: думают, наверное, – изваять его вот так, в назидание народам древности, или не изваять?
И нарушает эту тишину лишь сиплый женский бас, льющийся ниоткуда:
«Внимание! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная. Далее по всем пунктам, кроме Есино».
А я продолжаю стоять.
«Повторяю! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная. Далее по всем пунктам, кроме Есино».
Ну, вот и все. Минута истекла. Теперь вы все, конечно, набрасываетесь на меня с вопросами: «ведь ты из магазина, Веничка?»
– Да, говорю я вам, – из магазина. – а сам продолжаю идти в направлении перрона, склонив голову влево.
– Твой чемоданчик теперь тяжелый? Да? А в сердце поет свирель? Ведь правда?
– Ну, это как сказать! – говорю я, склонив голову вправо.
– Чемоданчик, точно, очень тяжелый. А насчет свирели говорить еще рано…
– Так что же, Веничка, что же ты, все-таки, купил? Нам страшно интересно!
Да ведь я понимаю, что интересно. Сейчас, сейчас перечислю: во-первых, две бутылки кубанской по два шестьдесят две каждая, итого пять двадцать четыре. Дальше: две четвертинки российской, по рупь шестьдесят четыре, итого пять двадцать четыре плюс три двадцать восемь. Восемь рублей пятьдесят две копейки. И еще какое-то красное. Сейчас вспомню. Да – розовое крепкое за рупь тридцать семь.
– Так-так-так, – говорите вы, – а общий итог? Ведь все это страшно интересно…
Сейчас я вам скажу общий итог.
– Общий итог – девять рублей восемьдесят девять копеек, – говорю я, вступив на перрон. – но ведь это не совсем общий итог. Я ведь купил еще два бутерброда, чтобы не сблевать.
– Ты хотел сказать, Веничка: «чтобы не стошнило?»