Круги в пустоте

— Интересная, однако, получается картина, — негромко ответил Хайяар. — Если я, к примеру, кого люблю и знаю, что у него проблема — я всегда вмешаюсь и сделаю, что в моих силах. И не тайно сделаю, а открыто. И те, кто меня любят, об этом знают. А у тебя с твоим Богом выходят какие-то странные отношения — чтобы ты могла доверять и любить, Он зачем-то от тебя прячется, не показывает своего лица, не защищает в беде.

— С чего это вы взяли, что не защищает? — слегка обиженным тоном отозвалась Аня.

— Да вижу просто. За примерами далеко ходить не надо. Взять хотя сегодняшний случай на лестнице. Ну как тебе твой Бог помог? Шибанул уродов молнией? Парализовал? Или, может, пробудил в них совесть и стыд? А ведь ты наверняка молилась Ему, надеялась…

— Так Он ведь и помог, — недоуменно сказала Аня. — Он вас ведь и прислал. Не обязательно же непременно молнией. Вот вы же сами говорили — приди вы на десять минут раньше, или на десять позже… Но ведь ни раньше, не позже, а именно когда надо получилось. Значит, именно Он вас и привел, Он вам и помог. Там темно было, я плохо разглядела, что и как было, но вы ведь их пошвыряли… а сами уже немолодой, а они ведь такие бугаи огромные. Ясно же, что без Его помощи ничего бы у вас не вышло.

Тут уж выпал черед смеяться Хайяару. Смеялся он долго, заразительно, с трудом удерживаясь, чтобы это не вышло совсем уж по-жеребячьи.

— Анечка! Солнышко! Ну это же надо такое сказать! Чтобы я — был Его орудием! Вот уж анекдот так анекдот. Уверяю тебя, что твой бог выбрал бы меня в самую последнюю очередь. Или признаем, что он тонкий юморист. А что до поддержки в бою… Анечка, ну ты верно подметила, мне шестьдесят лет. Да, не мальчик уже. И что с того? Расшвырять наглых придурков я могу безо всякой божьей помощи, мне вполне для этого хватает возможностей собственного организма.

— Вы что же, мастер спорта по каким-то единоборствам? — присвистнула Аня.

— Зачем же? — возразил Хайяар. — Просто я неплохо сохранился, на здоровье не жалуюсь. И потом, я же медик, я очень хорошо знаю, как устроено человеческое тело, и что надо сделать, дабы нарушить в нем хрупкое равновесие. И поверь, это вовсе не так сложно, это тебе не штангу тягать. Плюс к тому же жизненный опыт, память об армейской службе.

— А вы не думаете? — лукаво взглянула на него Аня, — что именно потому Бог и выбрал вас? По-моему, все это неслучайно. Неслучайно, что вы в нашем доме поселились, и что только ночью домой пришли, и что я зачет допоздна сдавала. Все это части единого Промысла, за что остается лишь благодарить Бога.

— Ну, если тебе так хочется, — усмехнулся Хайяар, — тогда конечно. Благодари. Только давай не прямо сейчас. Прямо сейчас тебе, по-моему, пора идти баиньки. Да и мне тоже неплохо бы. Так что давай, провожу тебя до квартиры.

— …А ты вообще заходи, — сказал он, поднявшись с ней по все той же гадкой лестнице на два этажа вверх. — Просто так заходи, по-соседски. Номер квартиры теперь знаешь. И вообще…

10

Митька насыпал в лошадиные кормушки овса. Ну, или чего-то похожего. На здешнем языке это называлось «лиу-тсен-тиси», а по виду… если бы еще помнить, как выглядит нормальный, земной овес… По овсяным хлопьям «геркулес», которые они с мамой покупали в магазине напротив, судить трудно. Мама… Привычная уже игла вновь шевельнулась — не то в сердце, не то поглубже. Как она там? Не загремела бы в больницу. Прошло ведь уже полторы недели. Уже экзамены кончились, народ разбежался на каникулы. А он… он тут.

Он сдержал готовые хлынуть слезы. Нельзя распускаться, не маленький. Все плохое обязательно когда-нибудь кончается, за четырнадцать лет в этом можно было убедиться. Жизнь, как говорила мама, напоминает зебру. То светлая полоска, то темная, то опять… Хотя, это там, на земле, зебра. А здесь вообще не жизнь, а существование… темное, как вот шкура Уголька.

Вообще-то жеребец звался Нги-лиму, но в переводе со здешнего, олларского, это и значило «уголек». Он вообще-то был спокойным зверем, не скандалил, позволял себя чистить, расчесывать гриву. Не то что Искра, «Нгоу-хми», каверзная темно-коричневая кобыла, так и норовившая выкинуть коленце. То лягнет копытом наполненную до краев поилку, расплещет все, и снова бегай набирай. То откажется выходить из конюшни во двор, а тянуть ее за повод опасно, может наподдать ногой или цапнуть зубами. Раньше Митька и не знал, какие же здоровенные у лошадей бывают зубы, и как они могут кусаться — почище волка. Из-за вредной Искры кассар уже дважды отстегал Митьку — сперва розгой, а последний раз уздечкой. Это было почти так же больно, как и прутом. Хотя, конечно, прут хуже, тот рассекает кожу почти до крови…

Митька невольно потрогал подживающие рубцы. Хотя вот уже два дня как хозяин его не трогал, сидеть все равно было больно, и спал он или на боку, или на животе. А ведь перед тем приходилось еще с поклоном подавать кассару прутья, а потом, сползая со скамьи, становиться на колени и благодарить за науку. В эти минуты Митька ненавидел себя даже больше, чем садюгу Харта-ла-Гира. Думал ли он раньше, что придется вот так унижаться? Когда кассар впервые выдал ему короткий, с кривым лезвием нож, нарезать прутья для порки, Митька поначалу размышлял, куда лучше воткнуть заточенное острие — хозяину в бок или себе в горло, чтобы сразу, не мучаясь, избавиться от всего. А в итоге пошел резать ветки. Ясно ведь, кассара ножиком не достать, тренированный. Неизвестно, что у него за такая государственная служба, но судя по буграм мышц, не сказать, будто в канцелярии бумаги переписывает. Чувствовалась в нем военная закалка. А себя… Сказать по правде, не хватило духу. Когда он на заднем дворе сидел на корточках, разглядывал небольшой, длиной в ладонь, нож на деревянной рукоятке, эта идея с каждой секундой нравилась ему все меньше. Без боли вряд ли получится. И это же надо с силой резануть, а рука в нужный момент ослабнет. Он знает, ведь чуть-чуть было не попробовал. И что оставалось? Бежать? Куда, в муравьиную яму? Нет, спасибо. Пускай лучше порют. И он, даже и не пытаясь сдерживать слезы унижения, резал проклятые прутья, длинные, едва ли не в пару локтей, толщиной в карандаш, а уж гибкие… Лиу-тай-зви. Их невозможно сломать, зато они запросто завязываются узлом. По словам кассара, их еще используют для плетения корзин, циновок, и Митьке, по его же словам, придется освоить и эту науку. А пока ему пришлось, нарезав охапку прутьев и аккуратно очистив их от листьев и почек, тащить эту пакость в дом и ставить в глиняный сосуд с соленой водой.

Нет, все же когда-нибудь Харт-ла-Гир за все ответит! Ну должна же так повернуться судьба, чтобы все стало по справедливости! Приятно было воображать кассара, которого под локти тащат в муравьиную яму, а тот истошным голосом вопит от страха и умоляет о прощении. Хотя… получалось как-то неубедительно. Это, может, мельник бы с купцом вопили, а кассар… Когда Харт-ла-Гир умывался, на теле его явственно проступали шрамы. «Это от чего?» — набрался однажды наглости Митька, а кассар, к его удивлению, не стал ругать его, а спокойно объяснил: «тот, что на груди справа, от стрелы, а который под ребром, от сарграмской сабли». Ну ладно, не яма, так что-нибудь другое. Вот прорвались бы сюда наши спецназовцы, скрутили бы гада и стали бы дубинками плющить почки. Как бы он извивался, как бы ползал у них в ногах! Небось, понял бы, каково это, когда ложишься на скамью или нагибаешься, касаясь пальцами пола, а по твоей заднице гуляет прут… Впрочем, скорее всего и понимает. Он же говорил не раз, что здесь это обычное дело, что всех дерут — и родители детей, и учителя учеников, и начальники подчиненных, и никто не удивляется… А еще хорошо бы лишить его силы, заставить понять, каково быть слабым, беззащитным. Наверняка же он всегда был мощным, умел драться, все его боялись. Вот пусть бы побоялся сам…

Но тут Митьке отчетливо вспомнился Измайловский парк, и перекошенная от ужаса физиономия того пацана, которого они поставили на деньги… как плыл в воздухе аромат страха, и как это было Митьке приятно… и он еще про счетчик говорил, и наслаждался слезами мелкого… а потом выламывал березовый прут. Выходит, — шарахнуло его от жуткой догадки, — все по справедливости? Прежде чем кассара в мечтах мочить, про себя вспомни. Как тогда говорил этот лысый мужик? «Тебе предстоит длительное и занимательное путешествие… ты, щенок, сам сюда пришел». Да, уж точно, никто его на аркане не тянул, все сам. Встретить бы сейчас того мелкого пацаненка — на животе бы перед ним ползал, умоляя — прости. Если бы от этого зависело возвращение. А если бы и не зависело? Сейчас-то Митька прекрасно понимал, каково было тогда малышу. Тем более, что Митька-то старше, шестого мая исполнилось четырнадцать, а тот совсем мелкий был… класс третий, пожалуй. И Митьку-то по крайней мере кассар не собирался… а ведь, наверное, здесь и такое бывает. Не случайно же он про это говорил, когда осматривал на рынке. А ведь прикажи он, и пришлось бы встать в позу… потому что рыжие муравьи страшнее не только порки, но и этого. И тот пацан, значит, мысленно готовился… представлял… а ведь не тормозни тогда Саньку Илюха, все могло случиться. Санька, он же безбашенный.