Страница 83 из 89
Болеслав ехал во главе войска, настроение у него было великолепное, он весело смеялся и болтал со своими людьми, - вероятно, ему и в голову не приходило, какой опасности он нынче подвергался. Генрих услышал, как он, обращаясь к ворчливому немцу, снисходительно бросил:
- Бедняжка Генрих, люблю я его!
Шли они на север, в землю пруссов.
32
Во время всего пути настроение Болеслава не менялось, Генрих тоже был ровен. Один лишь Герхо день ото дня мрачнел - Генриха просто пугало его искаженное злобой лицо и горящие глаза. Так как Болеслав был с ними, ехали напрямую, через Мазовию. Поначалу попадались селения, обнесенные частоколом местечки, небольшие крепости, срубленные из замшелых бревен. И в дождь, и в ясную погоду Мазовия была Мазовией. По песчаным равнинам, по дорогам, больше похожим на тропы, медленно двигалось рыцарское войско. Вдоль дорог стояли совсем уже порыжевшие березы, ветер срывал желтые листья, швырял их пригоршнями в голубое небо, потом гнал по песку. Однообразный, бедный край, не на чем остановиться взгляду! Намокшие под дождем лошади брели понуро, увязая в рыхлом, влажном песке.
Но вот опять пошли леса, чаще стали попадаться вековые деревья, болота и озера преграждали путь. Приходилось пользоваться услугами проводников из окраинных кастеляний - они-то и вели огромное войско известными лишь здешним старожилам переходами. Вдруг обнаружилось, что исчезли лучники Дзержко, потом отбились другие отряды. Якса и Святополк не явились на условленное место. Вит из Тучемп заболел и остался в пограничной крепости. Немецкие рыцари Болеслава брюзжали, - мол, не надо было затевать поход в такую ненастную пору! А леса становились все гуще, и казалось, обитают в них лишь волки, вепри, серны да олени.
Генрих словно не замечал, что происходит в его войске. Он мог без конца смотреть на этот однообразный пейзаж, на трепетные березы, на красноватые стволы сосен, меняющих кору. Рыцари в пути развлекались охотой или коротали время охотничьими рассказами, но Генрих избегал общества и часто уединялся якобы для молитвы. Он мучительно переживал крушение своих надежд, понимая, что сам виноват во всем, но понимая также и то, что иначе поступить не мог. И началось это крушение не в ту ночь, когда он ездил на пароме от одного берега Вислы к другому, а значительно раньше. Пожалуй, в ту пору, когда он отдал на смерть свою Юдку. А может, еще раньше? Со дня его рождения?
Однажды войско забрело в лесные болота. Прикрытая мхом трясина, среди которой виднелись одинокие деревья, тянулась на много миль. Идти дальше было невозможно, лошади проваливались и тонули, нескольких простолюдинов едва удалось спасти, а рыцари в тяжелых доспехах не решались ступить ни шагу. Очевидно, войско сбилось с пути, надо было возвращаться. Однако те, кто был в тылу, не могли достаточно расступиться - к узкой полосе твердой земли, на которой они стояли, по обе стороны прилегали болота, - и передовой отряд, повернув коней, углубился в толпу ратников. Лишь когда он очутился в середине колонны и вокруг Болеслава образовалась толчея, как на ярмарке, был отдан приказ повернуть всем одновременно. Войско медленно тронулось с места - впереди ехал обоз, а рыцари оказались в тылу. Следуя в таком порядке, снова добрались до леса. И тут на обоз посыпались стрелы, со всех сторон начали рушиться подрубленные деревья, давя лошадей и ратников. Это была засада пруссов. Путь к отступлению был отрезан, завален стволами деревьев; невидимый, коварный враг окружал войско Пястовичей.
В лесной чаще, на скользкой болотистой почве, лошади были только помехой. И вот показались свирепые полунагие пруссы с огромными дубинками в руках. Быстро и ловко они, по русскому способу, взяли в кольцо растянувшийся в длину обоз, и началось побоище. Поляки яростно защищались, мечи и копья мелькали в воздухе, как крылья ветряков. Но пруссов было намного больше, наступали они сплошной стеной, храня полное молчание и спокойствие, и пядь за пядью продвигались вперед. Всех обозных пруссы изрубили в куски, добычу сразу же куда-то отправили и под прикрытием тучи стрел напали на остальных.
Моросил мелкий дождь. Генрих находился в тылу, далеко от гущи сражения, но и сюда долетали стрелы. Одна из них, пробив голубой кафтан Герхо, вонзилась ему в плечо. Смил из Бжезя прикрывал князя своим щитом. Небольшие группы полуголых пруссов просочились в соседние заросли, стоявшие уже без листьев.
Князь встревожился: стук мечей и громкое ржанье, доносившиеся с того места, где был Болеслав, все усиливались.
- Спасай князя Болеслава! - крикнул он Смилу, который держал в левой руке щит, а правой поднял меч, оставляя открытой свою грудь. Стремена князя и Смила спутались, они с трудом разъединили коней, едва не вывалившись из седел.
- Ступай к князю! - решительно приказал Генрих, и Смил, вращая мечом, пустил в галоп своего коня, который был весь в крови - его ранило несколько стрел. За Смилом помчались Генрих и Герхо, но вскоре отстали под ноги их коням бросилась кучка растерявшихся поляков. Навстречу скакал Лестко, он что-то выкрикивал. Внезапно шум и сутолока вокруг князя Болеслава прекратились, мелькнули зады скачущих прочь лошадей и скрылись за деревьями. Место боя было усеяно изувеченными телами.
- Поезжайте за князем Болеславом! - кричал Лестко.
Но Болеслав, Смил и те, кому удалось последовать за ними, были уже далеко. В это мгновенье какой-то прусс копьем вышиб Лестко из седла. Лестко упал наземь, и конь поволок его за собой. Генрих ринулся на прусса, но тот древком копья нанес ему удар в ключицу. Князь пошатнулся в седле, и тут дубинка прусса обрушилась на его голову - шлем треснул, куски его врезались в лицо, потекла кровь. Герхо схватил Князева коня за узду, и они помчались через заросли в ту сторону, где лес был реже.
Оба коня скакали рядом, почва была твердая. Вокруг свистели стрелы, но пролетали мимо. Генрих чувствовал, что истекает кровью.
- Оставь меня, Герхо! - сказал он. - Видишь, как хлещет кровь. Спасайся сам!
Герхо не отвечал. Генрих заметил, что его правая рука бессильно повисла.
- Герхо, - сказал князь, - ты ранен.
- Да, и сейчас мне придет конец.
- Глупости!
- Верно говорю, князь.
Они выехали из леса на поляну, шум сражения становился все глуше. Однако силы покидали их. Посреди поляны стояло на подмостках из хвороста несколько стогов сена. Генрих и Герхо сползли с лошадей; Генрих немного разгреб сено, чтобы они могли сесть. Сбросив с головы остатки шлема, князь обтер лицо прапорцем Герхо - крови было много. Потом он сел, приподнял Герхо и положил его голову себе на колени. Стрела застряла глубоко в правом плече; когда князь ее вытащил, Герхо от боли потерял сознание, а из раны хлынула кровь прямо на руки князя. Он расстегнул кафтан Герхо, обнажил грудь - алая струя крови била непрерывно, слышалось даже тихое журчанье. Герхо открыл глаза, посмотрел на князя.
- Я вытащил стрелу, - сказал Генрих. - Сейчас тебе станет лучше.
Но Герхо пристально и скорбно смотрел на него. Генриха кинуло в дрожь от этого неподвижного взгляда.
- Чего тебе, Герхо?
- Помнишь Мелисанду? - жестко спросил Герхо.
- Помню.
- А Юдку помнишь?
- Помню.
- А Тэли помнишь?
- Помню.
- А Лестко помнишь?
- Я только что его видел.
- А Герхо помнишь?
Генрих склонился над умирающим. Глаза Герхо медленно закрылись. Генрих поддерживал его голову, просунув руку под затылок, и чувствовал, как вместе с теплой кровью уходят силы, уходит жизнь из этого молодого тела. Кровь заливала одежду Генриха, его руки.
- Герхо! - шепнул князь. - Герхо!
Герхо приоткрыл глаза, снова вперил в князя неподвижный, уже стекленеющий взгляд и вдруг сказал:
- Лучше бы я умер под Краковом.
Потом, как бы с презрением, отвернулся от князя и испустил дух.
Генрих долго сидел, держа его голову в руках и ни о чем не думая. В таком положении нашли его люди Кунатта, прусского князька. Они повели Генриха как пленного в свое селение, весьма многолюдное и отлично укрепленное хитроумной системой валов, рвов и частоколов. Там, в доме Кунатта, Генрих пролежал две недели, пока у него не зажили ссадины, порезы и ушибы. В остальном он был как будто здоров.