Красные щиты

Пастухи уже перегоняли стада на горные пастбища. Звенели бубенчиками коровы, и звон этот был так же нежен, как запах молодой листвы. Пастухи протяжно покрикивали: "Тра-ля, ля-ля-ля-рики!" - эхо подхватывало их возгласы, как в тот день, как сотни лет назад, как подхватывает и ныне. Весна расцветила все вокруг новыми красками, из года в год она кладет их, повторяя извечный образец, из года в год несокрушимые, вечные скалы становятся серо-голубыми. Тэли словно бы увидел воочию таинственный бег времени; он вынул из-под плаща виолу, к которой давно не притрагивался, и начал играть.

Подошел Турольд, сел рядом с ним. Тэли играл долго, и Турольд слушал его. Потом он перестал играть, и оба они смотрели на зеленую воду и голубоватые вершины гор.

- Это еще та виола, которую я тебе дал? - тихо спросил Турольд.

- Она самая, - без всякого удивления ответил Тэли.

- Где же ты был столько лет? - спросил Турольд.

- В Польше.

- Красиво там?

- Красиво, но очень грустно, - ответил бывший паж князя Генриха.

- А здесь тебе не грустно? - спросил Турольд и накрыл своей ладонью руку Тэли.

Тэли ничего не ответил, и они снова стали молча смотреть на воду. Крики пастухов раздавались все выше в горах.

- Нам, поэтам, всюду грустно, - молвил Турольд и крепко прижал руку юноши к холодному камню.

26

В тот вечер, когда Юдку схватили в костеле, Генрих, ни о чем не подозревая, сидел у себя наверху и толковал с Лестко. Они подсчитывали, какое войско можно было бы собрать в случае чего, а также обсуждали, сколько времени потребуется, чтобы разослать шесты с указом об ополчении, поднять удалых лесовиков, полудиких люблинцев и подляшцев, осевших на княжеских землях, да созвать панов меховских, хрубешовских и своекорыстных орденских рыцарей. Вечер был тихий, чем-то напоминавший весну, хотя стоял конец лета; через открытые окна слышалось кваканье лягушек в речных заводях - совсем как весной.

Разлитый в воздухе покой, казалось Генриху, предвещал наступление важных и решающих событий. Лето прошло отлично. Тучи на челе князя, которые смущали Юдку, были вызваны мыслями и заботами об осуществлении его ближайших планов. Поглощенный окончательной подготовкой войска и подсчетами средств в казне, Генрих почти не замечал настроений своей любовницы. Часы, которые он с нею проводил, словно были еще одной мелодией, вплетавшейся в музыку этого волнующего лета, когда он особенно остро чувствовал свою власть, силу своего тела и весомость своих приказов.

Точно так же, как ранние зори, когда он выходил из шатра к рыцарям; как вечера, когда охотники считали убитую дичь; как унылое кукованье в мокрой листве деревьев, звон золотых монет в казне, стук копий о щиты, громкие окрики военной команды и занятия испанским и французским языками с аббатом Гереоном - так и встречи с Юдкой в тихие, теплые ночи были неотъемлемой частью минувшего лета. Эта женщина укрепляла в Генрихе волю к жизни, веру в свои силы и возможности. После свидания с Юдкой он мог многие дни, совершенно о ней не думая, заниматься государственными делами, но вряд ли сознавал, что именно благодаря ей освободился от ощущения тщеты и пустоты, которое преследовало его прежде. Все догадывались, что Генрих намерен осенью начать решительные действия и что, собрав воедино свои отряды, окружив себя невиданным в Сандомире блеском и великолепием, он пожелает увековечить свое имя каким-нибудь славным походом и поведет доблестные войска по зеленым равнинам милой его сердцу Польши. Тэли, занятый своими делами, почти не показывался, но у Генриха были другие музыканты; в то лето они играли ему веселые песни, бодрившие, как хмельное вино, которое присылали князю из Венгрии.

Все это Генрих пытался в немногих словах объяснить Лестко, стоя у широкого окна, к которому вело несколько ступенек. Говорил он очень просто, серьезно, и в его голосе звучала непоколебимая решимость.

Но тут в горницу вбежал преподобный Гумбальд; с трудом переводя дух, он сообщил об ужасном происшествии. Юдку уже отвели в ратушу, а рыцари, которые съехались со всей округи на завтрашнее вече, стоят во дворе и в великом волнении стучат мечами. Генрих, быстро овладев собой, приказал позвать престарелого воеводу Вшебора, а также распорядился, чтобы во всех костелах читали покаянные молитвы. Возмущенное духовенство стекалось в замок, но князь велел всем идти в костелы и остался наедине с Гумбальдом.

Голова у него шла кругом, он не мог понять, почему Юдка это сделала, но в то же время невольно восхищался ею. Что-то героическое чудилось ему в этом поступке. Генрих видел в нем выражение великой любви, естественного для человека стремления к счастью, и в душе чуть ли не одобрял совершенное Юдкой святотатство.

Вскоре тревога в замке и в городе улеглась, все погрузилось в сон. Кастелян Грот предусмотрительно удвоил стражу. Мрак окутал городские стены, вдали шумела Висла, в окно тянуло речной прохладой. Гумбальд сидел на табурете и тяжело дышал. Генрих, облокотившись на стол, смотрел в пространство. В горнице стало темно. После шума и беготни внезапно наступила торжественная тишина, как будто между Генрихом и Гумбальдом встал ангел.

- Любовь ее погубила, - сказал князь.

Маленькие черные глаза Гумбальда, едва заметные под припухшими веками, с любопытством уставились на бледное лицо князя, брови удивленно округлились, морщинистый лоб еще больше наморщился. Однако взгляд этих глаз был тревожен и печален; Гумбальд знал, что творится в сердце князя.

- Бедная душа! - молвил наконец Гумбальд и опять опустил голову.

А Генриху казалось, что это она, Юдифь, стала ангелом и вошла в горницу своей плавной походкой, переступая гибкими, как прутья орешника, ногами. Четкие пружинистые шаги громом отдались в ушах Генриха, будто удары металла по камню, - и он постиг всю безмерность ее любви. Он закрыл глаза, и перед ним возникли ее прекрасное тело и синие лучистые глаза, смотревшие на него так, как тогда, у ручья.

Генрих встал, перекрестился и предложил Гумбальду пойти в костел. Слова покаянных псалмов, как зловещие птицы, взлетали к темным сводам. Вокруг горели сотни восковых свечей, но их свет не мог озарить непроницаемый мрак, скопившийся под сводами дома господня. В костеле было много народу, все молились молча, слышалось только пенье монахов. Князь спокойно прошел через толпу и простерся ниц пред главным алтарем.

Когда он коснулся щекою холодного пола, что-то оборвалось у него внутри. Не в силах молиться, Генрих дал волю своим мыслям, и они понеслись беспорядочной гурьбой, как преследуемая загонщиками дичь.

Постепенно все эти голоса, запахи, ощущение холода смешались в его сознании; слова псалмов, дым кадил и мысль о преступлении, которое совершила любимая женщина, слились в единое гнетущее впечатление. Измученный недавней встряской организм покорился мерному, убаюкивающему ритму музыки; она словно подсказывала ему путь бегства от страшной действительности: заснуть. И Генрих - о ужас! - заснул в костеле.

Утро встало в одеждах из пурпура и золота. Князь с вечера заснул сразу, но спал плохо - глаза Юдки, эти огромные лучистые глаза, являлись ему во сне, он то и дело просыпался. На заре в опочивальню вошел Лестко - одеть князя. На его обрюзгшем лице застыло выражение усталости и страха. Лестко сказал, что Тэли хотел повидать князя, но потом побежал к ратуше. Генрих поспешно накинул плащ и отправился пешком в костел, где монахи бодрствовали всю ночь и с самой полуночи непрерывно шли богослужения.

В застекленных окнах костела - единственных во всем Сандомире - горели розовые лучи рассвета, и это ощутимое, радостное явление дня, казалось, отрицало самую возможность какого-либо горя. Генрих подумал, что такое же чувство, наверное, испытал Ясек из Подлясья, когда готовился пронзить князя восточным кинжалом, - не иначе как Ясеку дали колдовского зелья. Кто дал? А кто дал Генриху испить того дурманящего вина, которое вчера его усыпило под звуки церковного пения, а нынче наполнило душу ребяческой радостью, когда он увидел алтарь и розовый свет в окнах? Словно он был пьян, словно летел куда-то в пропасть, а меж тем он стоял неподвижно посреди костела в своем серебристом плаще и смотрел на освещенную утренним солнцем облатку в дарохранительнице, облатку, которую осквернила его любовница.