Красные щиты

Бамбергский дворец напоминал старый деревянный сарай. Сотни больших, бестолково построенных покоев соединялись в длинные анфилады, снаружи к ним лепились всякие пристройки: альковы, спальни, башенки, кладовые - все это было покрыто причудливо неровной гонтовой крышей, на которой рос мох. На огромный внутренний двор выходили деревянные галереи, опоясывавшие оба этажа, с них спускались по широким полусгнившим лестницам, кое-где устланным клочьями красного сукна. Если по галереям кто-нибудь шел или бежал, шаткие доски отчаянно скрипели и громыхали - во дворе поэтому стоял непрестанный шум. В покоях пахло смазными сапогами, овчинами, которые почему-то были грудами навалены на полу, пахло воском от свеч, горевших повсюду, как в церкви, и мокрыми коврами, на которых потягивались знаменитые охотничьи собаки Конрада. На кухне в больших котлах варилась еда для слуг, а крутилось их тут видимо-невидимо, бегали по двору взад и вперед, присвечивая себе факелами. Когда Фридрих вошел в залу, его сразу обступили кесаревы сестры - должно быть, они собрались на совет. Генрих узнал Агнессу; кроме нее, тут были Берта из Нюренберга, Аделаида и Елизавета - все опечаленные и в то же время обуреваемые жаждой власти. Они принялись жаловаться на болезнь кесаря, а кстати друг на друга, и в один голос бранили Виллибальда из Стабло и своего собственного брата Оттона Фрейзингенского. Самая дородная из сестер, Берта, несмотря на поздний час, привела маленького Фридриха, сына кесаря. Это был хилый ребенок, с ног до головы одетый в парчу; большими сонными глазами он с испугом смотрел на доспехи двоюродного брата. Малыша поспешили увести обратно к нянькам.

Немало удивился Генрих, заметив за спиной Агнессы милое личико Рихенцы. Он даже не успел должным образом ей поклониться. Вероятно, испанцы опять оставили Рихенцу в Бамберге, теперь уже из-за болезни кесаря.

Вдруг в залу быстрыми шагами вошла немолодая, но красивая дама. На ней был голубой плащ гентского сукна; отороченная шелком и подвязанная лентами лондонская шляпа с павлиньими перьями болталась на спине. Даму сопровождал высокий, худой, рыжеволосый рыцарь; за ними следом вбежали две борзых. Дама о чем-то громко спросила Рихенцу: голос ее прозвучал так резко, что все четыре сестры Бабенберг с возмущением зашикали. По улыбке высокого рыцаря и по его сходству с Рихенцой Генрих сразу узнал в нем ее брата Болеслава. Этот длинноносый верзила с застенчивым лицом и глуповатой улыбкой, чем-то напоминавшей улыбку испанской королевы, был самым старшим из всех племянников Генриха. Догадался он также, кто эта дама в голубом плаще, и посмотрел на нее с невольным любопытством: сильно нарумяненная, великолепные зубы, нежные белые руки. Это была младшая сестра двух императриц - Гертруды, покойной жены Конрада, и Берты, супруги византийского императора Мануила, - Аделаида Зульцбахская. Вот и еще одна тетка маленького Фридриха, мечтающая о короне для племянника.

Замуж она не вышла, и поговаривали о ней разное. Но все ж это была сестра двух знаменитых дам, которых судьба из скромного Зульцбаха вознесла на два высочайших трона в мире. Аделаида, как Генриху говорила Гертруда, была влюблена в старшего сына Агнессы, Болеслава. Об этом знал весь кесарский двор, знала и бедная Звинислава, которая томилась с детьми в Альтенбурге, чахла от тоски и горя среди чужих ей немцев.

Кесарь приказал ввести к нему гостей сразу же. Поэтому Фридрих только отвязал меч, снял шлем и панцирь, кинул их первому попавшемуся слуге и, взяв Генриха за руку, быстро зашагал по длинному ряду низких покоев, едва не ударяясь головой о дощатые потолки. Доложить о нем пошел вперед Виллибальд, корвейский аббат.

Конрад III лежал на большой кровати, которую для тепла подвинули к жарко пылавшему камину. Во время приступов лихорадки на него нападал мучительный озноб, не спасала и гора медвежьих мехов. Он был так изможден, что Фридрих с трудом узнал его.

За два месяца, которые Фридрих провел в Саксонии и в Австрии, защищая своего дядю, новоиспеченного маркграфа (*64), кесарь страшно переменился. На исхудалом, заострившемся лице лежала печать смерти. Исказились благородные черты, пожелтела кожа вокруг больших, черных, прежде таких веселых глаз. Пожалуй, им никогда не случалось плакать - нет, один раз пришлось, когда Конрад со своим братом Фридрихом, оба босые, в дерюжных рубахах, должны были стать на колени перед кесарем Лотарем (*65). Но этих слез Конрад не простил ни зятю Лотаря (*66), ни его старухе вдове, Рихенце Саксонской. И вот он лежит, весь иссохший и почерневший, корчится под медвежьими мехами, словно побитая собака, и собачьими тоскливыми глазами глядит на испуганного Фридриха.

Швабский герцог опустился на колени, откинул меха с кесаревой руки, поцеловал ее и поднялся. Генрих тоже стал на колени, приложился, как в церкви к распятию, к этой холодной костлявой руке, поросшей редкими волосками. Конрад не знал, что перед ним наконец-то стоит польский заложник. На его лицо было страшно смотреть, все стояли в глубоком молчании. Кто-то из сбившихся в кучку женщин заплакал, сперва тихо, потом все громче. Снова привели малютку Фридриха Ротенбургского; тетки Агнесса, Берта, Аделаида, Елизавета, - передавая малыша из рук в руки, поставили его у отцовского ложа. Так он стоял между кесарем и Фридрихом, в золотом платье, маленький, черноглазый, очень похожий на отца, и испуганно смотрел на обоих. Вдруг лицо кесаря болезненно исказилось, он резко привстал в постели, вскинув обе руки; он хотел, чтобы все вышли. Дамы, Виллибальд, Генрих и сопровождавшие их рыцари поспешно удалились в соседнюю залу, большую, как овин, да и пахло там овином. Конрад, его сын и герцог швабский остались одни.

В зале, куда все перешли, уже были люди. У камина сидели за столом несколько человек, которые при виде сестер кесаря встали. Не встал только невысокий мужчина с надменным лицом - родной брат кесаревых сестер и единоутробный брат Конрада, известный своей ученостью епископ Оттон Фрейзингенский.

Епископ лишь мельком взглянул на вошедших, а когда Агнесса начала ему рассказывать о возвращении Фридриха, нетерпеливо отмахнулся - как видно, это его ничуть не интересовало.

Какой-то белокурый, приземистый человек со смеющимися глазами возбужденно ходил из угла в угол. Если не считать тонзуры, светлым пятном выделявшейся среди золотистых волос, ничто в его наружности не напоминало о духовном звании; одет он был в подбористый шелковый кафтан, расшитый на византийский манер большими золотыми и зелеными кругами. Похоже было, что он сильнее всех взволнован происходящим.

Зала, в которой находилось общество, служила подручным королевским архивом, и хозяином здесь был корвейский аббат. Сидя за массивным дубовым столом, он вытаскивал из запертых на большие замки ящиков и тайничков какие-то пергаменты и печати. По-чиновничьи невозмутимое его лицо было бесстрастно и непроницаемо.

Четыре сестры беспокойно бродили по зале: то шушукались между собой, то подходили к каждому из присутствующих по очереди и в чем-то его убеждали. Их брат, епископ Оттон, только нетерпеливо махал рукой, а ходивший по зале широкими шагами белокурый Райнальд Дассельский (*67) вовсе не обращал на них внимания. Виллибальд тем временем разворачивал документы и, отглаживая тыльной стороной кисти чистые пергаментные листы, разглядывал их при свете лучин. Воздух в зале был сырой, но не холодный - пол снизу обогревался, чтобы канцеляристы могли работать. Все же старушка Любава принесла Агнессе шубу и накинула ей на плечи. Рихенца села рядом с дядей.

Генриху не хотелось здороваться с Болеславом, и он, подойдя к камину, присел на табурет подле фрейзингенского епископа. Оттон, взглянув на князя, лишь вздохнул, даже не удивляясь тому, что чужой человек садится в его присутствии. Кесаревы сестры наконец сошлись вместе в одном из углов залы. С минуту все молчали.

- Кесарю очень худо? - спросил кто-то.

- Кесарю... кесарю... - повторил Оттон, не сводя глаз с огня. - Какой он кесарь! В Риме ведь не побывал... Да, времена! Одна беда за другой... Я еще в Иерусалиме это знал...