Пятнистая смерть

Значит, и впрямь ты двуногий пес, животное, гнусная тварь, раз эти люди уверены, что тебя можно склонить к измене.

Честному человеку не предлагают мерзостей. Хугаве, например, они бы не посмели и словечка сказать из того, что бессовестно наговорили тебе. Да он и слушать не стал бы! А ты уши развесил, как осел у болота с громко квакающими лягушками.

Жизнь не удалась. "Что ж? Человек не только жизнью своей, но и смертью родному семейству, кровному роду и племени служить обязан". О Райада. Райада. Райада.

- Я... согласен, - хмуро сказал Спар.

По шатру, точно сильный порыв степного ветра, пронесся вздох облегчения.

- Хвала тебе, сын мой Спаргапа! - радостно крикнул Куруш.

И все персы, ликуя, повторили за царем царей:

- Хвала!

Ах ты, Пятнистая смерть.

- Снимите оковы, - улыбнулся Спаргапа. "Человек не только жизнью своей, но и смертью... О Райада. Райада.

- Эй, снять оковы! - рявкнул Гау-Барува.

Цепи, загремев, распались, упали к ногам Спаргапы.

- Сын мой! - рыдал счастливый Фрада, припав к плечу молодого сака.

"Человек не только жизнью..."

О Райада.

Если тур падает, то с высоты.

Спаргапа выхватил у Фрады короткий меч и глубоко, по самую рукоять, всадил в брюхо изменника. Отступил на шаг, сделал мечом круговое движение и ловко вывернул внутренности Фрады наружу.

Не успели стражи подскочить к нему, как Спаргапа, крепко стиснув рукоять меча обеими руками, изо всех сил воткнул отточенный клинок себе в сердце.

Он попал в цель точно, метко и безошибочно, с первого удара.

Разве он мог промахнуться?

Спар хорошо знал, где у него сердце.

Так часто оно болело с тех пор, как он увидел впервые ненавистно-любимую Райаду...

Молодой сак умер мгновенно.

Зато Фрада мучился долго. Персы выволокли "собаку" из шатра и бросили на краю поляны. Он корчился в луже крови и нечистот и хрипло стонал до позднего вечера.

Ночью его сожрали шакалы.

ПОСЛЕДНЕЕ СКАЗАНИЕ. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Пылало солнце, дул ветер Вайу. Сияла луна Гавчитра. В пустыне рыскала пустынная рысь, за барханами хоронился барханный кот. В пересохших извилистых речках-саях украдкой стучали копыта сайг. У солончаков, зияющих, как раны, кружились джейраны.

Барсы Парсы шли на Томруз.

Равнина. Песок. Песок. Песок. Тому, кто не видел страны за Аранхой, кажется, что песок - самое страшное в пустыне. Нет! Барханы - пышный сад песков, их цветник, заповедное место, где кипит жизнь.

Песок хорошо пропускает воду. Глина - плохо. Влага талых снегов и дождей, просочившись вниз сквозь барханы, скапливаются над слоем жирной глины. Она, эта влага, и питает летом растения.

Оранжев, ал или желт пушистый плод безлистного джузгуна, темно-лиловы цветы тонких акаций. Задует ветер - упруго замашет тамариск гребенчатыми лапами, заскрипит саксаул, лягут метелки селина.

Заклекочет орел - черепаха спрячется в панцирь.

Заклекочет орел - мгновенно исчезнет в песке, провалится, не сходя с места, удивительная змейка эфа; так часты, но незаметны колебания тела ее, что чудится - оно свободно уходит в песок, как медный прут в тихий поток.

Заклекочет орел - вскинется варан, распластавшийся в холодке. Поднимется, крупный, в четыре локтя длиною, раздуется, как бурдюк, выпрямит спину доской, раскроет пасть, зашипит, забьет хвостом из стороны в сторону.

Вараны охотно сосут коз.

"Не трогай варана, - говорят в пустыне. - Тот, кто прикоснется к "сосущему коз", навсегда утратит мужскую силу".

В допотопном облике этой огромной ящерицы с ее полосатой кожей и нелепо растопыренными лапами, с уродливым брюхом, плоской головой и темными умными глазами, странного взгляда которых - никому не понять, воплотился образ самой пустыни - древней, загадочной, молчаливой и опасной.

Варан - холодный символ красных и черных песков, бесстрастный хранитель и страж их жутких тайн, забытых имен, мертвых преданий и живых суеверий.

Тут, в барханах, находят приют и еду, радость и беду орды всевозможных тварей, копошащихся и наверху, средь ветвей колючего кустарника, и внизу, на песке, и еще ниже, в норах.

Некуда ступить из-за обилия жуков и крупноголовых ящериц, соек и воробьев - особых, песчаных; буланых козодоев египетских и ушастых ежей, сусликов тонкопалых и тушканчиков мохноногих, гекконов большеглазых и гекконов гребнепалых.

Здесь рассадник змей - тонких, толстых, коротких, длинных, но одинаково свирепых; вялых, когда они сыты, и стремительных, как молния, когда хотят есть.

Это светлый сад, сад без густых и прохладных теней, где растения далеко отстоят друг от друга - редкий и редкостный сад диких равнин, насквозь, от края до края, пронизанный обжигающими лучами солнца.

Хуже в подвижных, сыпучих песках. Дюны бесплодны и голы, точно покров далеких мертвых планет. Трудно ходить человеку по дюнам - сделает двести шагов, погружаясь в горячий песок до колен, и упадет на него, обливаясь потоками пота.

Чуть шевельнется ветер - и закрутятся, обовьются дюны струями желтой пыли. Стада громоздких крутолобых дюн бесшумно бродят по мглистой пустыне. Вал за валом подступают они к притихшим от страха оазисам, жадно тянутся к трепещущим росткам пшеницы и хлопка.

Сыпучий бархан - зверь без клыков, когтей, скелета и мозга. Это чудовище тупое, всеядное и беспощадное. Оно опасней голодного льва, ибо не чувствует боли, не боится копья и стрелы.

Но и в сыпучих песках человек, обладающий хоть каплей воды и мужества, может подавить в себе чувство полного одиночества, потерянности и обреченности.

Что угнетает и убивает душу?

Однообразие.

А в сыпучих песках есть на чем остановиться глазу.

Подкова подветренной стороны бархана. Срезанный полумесяцем гребень. Длинный шевелящийся хвост.

Песчаный бугор, двигаясь, не выносит свой лоб вперед, а пятится назад, точно архаическое животное. Холмы, лощины. Высоты, низины. Лунной ночью барханы ослепительно белы, словно сугробы. Песок, подхваченный ветром, струится с шелковым шелестом, крутится, стелется у ног, как снежная пыль, уносимая поземкой.

Дюны похожи и непохожи друг на друга. Вид каждой дюны неповторим, как облик морской волны. И в этом - суровая, ущербная, леденящая кровь, усыпляющая красота сыпучих песков. Человек глядит на гряды перемещающихся дюн с тем же усталым, но неугасающим любопытством, с каким следит за рядами бесконечно перекатывающихся соленых океанских волн.