Страница 26 из 58
Наваждение длилось всего три мгновения. Хугава испуганно покачал головой - чего только не примерещится человеку!
Табунщик, в отличие от многих сородичей, не боялся ни духов, ни бесов, ни всяких прочих кикимор и чертей, хотя и верил в их существование. Такой уж он был человек. Однако промелькнувший сейчас перед глазами образ Пятнистой смерти устрашил его как ребенка.
Хугава пытался взять себя в руки, но чувство смутной тревоги, какой-то неясной опасности не покидало пастуха весь день.
Чтоб лучше видеть, один из сакских вождей поднялся и откинул полог, прикрывающий вход. На кучу царских даров упал прозрачный поток солнечных лучей. Она ярко вспыхнула, плавно отбросила радужную волну отражения, и сакам почудилось, будто в шатре запылал невиданный по красоте костер.
В груде расшитых золотом, золототканых, золоченых, посеребренных, литых, чеканных, резных, крученых, черненых, крытых эмалью разнообразных вещей все было мадское и бабирское, лидийское и греческое, иудейское и финикийское. И - ни клочка персидского, разве что ковер; да нет, и тот, пожалуй, был от парфян или армян.
Персы - еще недавно безвестная народность, прозябавшая в убогих лачугах на краю света, - сами пока ничего не умели, благородному ремеслу еще не научились, зато куда как наловчились отнимать и присваивать изделия мастеров покоренных стран.
Долго не могло опомниться собрание сакских вождей, ослепленных, подавленных чуждой их быту, кричащей роскошью. Старейшины только переглядывались изумленно да щелкали языками о зубы.
У некоторых мелькнула заманчивая мысль: не бросить ли к дьяволу эту чахлую пустыню вместе с чесоточными овцами, не заняться ли, по примеру расторопной персидской знати, грабежом соседних городов и селений? Дело добычливое. Чем сакские старейшины хуже персидских, почему они должны ходить в лохмотьях?
Фрада скорчился и болезненно всхлипнул от зависти. Цепкие руки отца Райады так и потянулись судорожно-загребающим движением к сверкающей куче сокровищ.
Одна Томруз держалась спокойно. У женщины, конечно, тоже разгорелись глаза, но в них было восхищение, а не жадность. Точно такими глазами она любовалась бы тончайшими прожилками в лепестке мака, серебристым мехом новорожденного ягненка или весенним закатом, когда темно-багровые, с золотыми краями, облака плывут по ярко-лиловому разливу неба.
- Богато, - улыбнулась Томруз. - Не знаю, чем и отдарить. У нас что? Кожа, шерсть да войлок - вот и все достояние. Ну, кони неплохие...
Она кивнула Хугаве, скромно сидевшему на корточках у порога:
- Завтра отловишь для гостей три косяка лучших четырехлеток. Но конями вас не удивишь, не так ли? - вновь обратилась Томруз к Утане и Гау-Баруве. - Я слыхала, у персов хорошие табуны.
Саки и персы изъяснялись между собой свободно - столь близко родственны были их наречия. Лишь иногда, забывшись, Томруз произносила два-три диковинных слова, непонятных для гостей - дривики, так же, как дахи и аугалы, происходили от фракийского корня. Они давно и неотделимо слились с туранскими саками и восприняли их речь, но кое-кто сохранил в памяти и старый язык.
- У нас в пустынных горах, - продолжала Томруз, - дождь и талая снеговая вода вымывают порой кусочки блестящего желтого металла. Это не медь. На добрую посуду, мечи, наконечники не годится, да и мало его, так что нам, сакам, он ни к чему. Но говорят, у вас, на западе, любят такой металл. Правда? Посмотрите.
Томруз подняла скомканный, брошенный перед нею платок, и персы увидели плоский слиток величиной с баранью голову.
Она вопросительно взглянула на гостей. Конечно, Томруз не была настолько уж темной, чтобы не знать цены золоту. Но - разве обойтись без маленькой хитрости, когда водишься с таким жадным народом, как дети Айраны?.. В делах лучше казаться глупой, оставаясь умной, чем казаться умной, оставаясь глупой, как горшок.
Кочуя у гор, саки упорно рылись в осыпях, терпеливо, по крупинке, собирали желтый металл и отдавали верховному вождю, который и хранил его на черный день. Золото берегли. Расставались с ним неохотно, предпочитая расплачиваться с приезжими купцами кожей и шерстью.
Алчно сверкнул взгляд Утаны, резко подался вперед Гау-Барува. Вся куча цветастых тканей и чеканных сосудов, наваленных персами посередине шатра, не стоила и половины крупного слитка.
- Вот наш ответный дар царю Парсы! - сказала Томруз.
Она понимала - сакский дар вдвое превосходит персидский, но именно этого и хотела Томруз. У гордых послов опустились носы. Она сбила с них спесь. Пусть не думают хитрецы с запада удивить предводительницу саков расшитым тряпьем. И свои старейшины пусть видят, что им вовсе не из-за чего завидовать персидской знати. Пусть они подумают да рассудят, хороши ли нравы чужой страны, где люди готовы отдать душу за никчемный желтый камень. Золото! Что - золото? Его можно нарыть в горах сорок мешков. А вот человеческого достоинства в щебнистых осыпях не наскребешь. Надо беречь достоинство человеческое. Или оно дешевле металла?
Персов угостили мясом оленей, диких свиней и онагров, целиком зажаренных на костре, вареной бараниной, рыбой и дичью. Пенилось в бурдюках острое заквашенное кобылье молоко. Гости раскупорили вина, но саки дружно отказались от напитка, доводящего людей до безумия.
Лишь Фрада облизнулся при виде наполненных чаш. Он знал вкус вина. Ему нестерпимо хотелось выпить, но... что скажут сородичи? Он даже и есть не стал - настолько обозлился на "проклятых саков" за свой страх перед ними. И это - жизнь?! Не можешь без оглядки взять в рот то, что само просится в нутро... Ох! Фрада прикинулся хворым и сбежал с пира.
Наутро Томруз переговорила с Утаной:
- Итак ты хочешь торговать с нами? Хорошо. Вези товары на эту сторону. Все возьмем - ты знал, что захватить. Только пшеницы надо было взять побольше. У саков много скота, но любимое блюдо - тесто вареное. У соседей наших оседлых много зерна, а мяса маловато, так они без ума от мяса. Так уж выходит... - Она улыбнулась. - У кого чего мало, то и дорого. Даю по пять невыделанных кож за одну выделанную, по три кипы шерсти за сверток ткани, по барану за три котла. Ну, и золота дам немного - такой же слиток дам, как и вчера. Мы ведь впервые торгуем с персами, для начала не жалко.