Пятнистая смерть

Еще более поразила южан Аранха - река бешеная, необузданная и строптивая, как дикая кобылица.

Река без постоянного русла, бурно текущая в рыхлых берегах, яростно бросающаяся то влево, то вправо, злобно грызущая и жадно глотающая обрывы.

Река - стрела, что летит со скоростью пяти локтей в мгновение ока, река с густой рыжей водой: процеди сквозь пальцы кувшин аранхской воды на ладони останется полная горсть песка.

Река - дракон, что мчится, разогнавшись на обледенелых высотах Памира, с ревом и шумом на северо-запад и стремительно пересекает край пустынь, чтоб поскорей нырнуть в ярко-лазурную чашу самого синего в мире моря Вурукарта.

Нигде на свете нет подобных рек.

У Аранхи персам встретился небольшой отряд всадников в черных бараньих шапках, огромных, точно котлы.

Слух о том, что из Марга движется к реке большой караван, причем не хорезмийский, не сугдский, - те привычны, немало их пограбили отчаянные наездники Черных песков, - а какой-то новый, с запада, птицей облетел пустыню уже несколько дней назад.

Толпы темных бродяг, отбившихся от своих племен или изгнанных за преступления из родных общин, потянулись к караванной дороге, как волчьи стаи к пастушьей тропе.

Тут стало известно, что у купца охрана велика и крепка, а караван не просто караван, а посольство царя Куруша к Томруз. У охотников до легкой наживы улетучился боевой пыл. Персидское войско - близко, в Марге. Саки - еще ближе, за рекой. Опасно связываться и с теми, и с другими. Ну их. Шайки рассыпались вдоль берега в поисках иной поживы. Одна из них и наскочила нечаянно на персидский караван.

Завидев конников в пестрых юбках, люди в мохнатых шапках повернули лошадей и поспешно скрылись за дюной.

- Саки, наверное, уже перебрались к северу, - сказал проводник-маргуш, смолоду ходивший в Хорезм и Сугду. - Надо спросить у этих язычников, где сейчас Томруз.

- Как спросить, когда они удрали? - досадливо пожал круглыми плечами Гау-Барува.

- Вернутся, - уверенно заявил проводник. - Приглядываются пока. Мы их не видим - они нас видят. Хитрецы.

Убедившись, что за ними никто не гонится, дахи опять выросли на бархане. Маргуш как-то по-особому помахал рукою:

- Эй, други! Сюда.

Разбойники посовещались и медленно тронулись к каравану. Проводник, Утана и Гау-Барува двинули коней навстречу. Дахи остановились. От шайки отделился бродяга с курчавой бородой до глаз. Злой и настороженный, он приблизился, крадучись по-рысьи и опасливо поглядывая на чужаков, шагов на пятнадцать и мягко придержал лошадь.

- Успех и удача! - улыбнулся проводник.

Дах что-то прохрипел в ответ и неразборчиво.

- Скажи, брат, где нынче становище доброй Томруз.

Темнолицый кочевник сверкнул глазами и резко ткнул рукой в полуночную сторону.

- Хайеле-хо! - крикнул он грубо и отрывисто, будто двукратно гавкнул и закончил, тонко и странно привизгнув на звуке "и": - И-и-и-хо!..

Туземец повернул коня и ускакал. Бледный Утана посмотрел на Гау-Баруву и вздохнул сдавленно:

- Уху-ху. Каковы они, а? Не дай бог, если...

Он умолк и покачал головой.

- Испугался, купец? Кого укусила гадюка, тот пестрой веревки страшится. Бродяга-то сам труслив, как суслик молодой! Не видишь разве? Гау-Барува кинул вслед торопливо удалявшемуся кочевнику пренебрежительный взгляд.

- Труслив? Не знаю. Ты подъехал бы к ним один, как он подъехал к нам?.. Бойся их, Гау-Барува! Бойся их.

После совета Спаргапа редко, лишь ночью, показывался в становище.

Бродил по барханам, охотился. Надо сказать, охотился он удачно, добывал немало степных антилоп - больших, горбоносых и маленьких, похожих на коз. Поэтому никто не упрекал сына Томруз за безделье, за то, что ушел с пастбищ, от лошадей. Делай, что можешь, что тебе по душе - лишь бы вносил свою долю в припасы для родового котла.

И Томруз не досаждала сыну назиданиями. Не до разговоров ей было сейчас - прибавилось у женщины забот, не один сын теперь у матери, а тысячи сыновей. Некогда посидеть у костра, пошить, посудачить, потрепать шерсть, языком потрепать в кругу подруг. Не то что язык почесать - волосы расчесать некогда.

Как ни отказывалась - навязали ей саки белую кошму! Не потому отказывалась, что не хотела, ленилась послужить сакам аранхским - доверие вызывало человеческую гордость: заметили, отличили, - а потому, что боялась, сможет ли, как надо, родичам послужить.

С восхода до заката разбирала Томруз жалобы и тяжбы, а после заката до полуночи ездила из стана в стан, от шатра к шатру, сама выведывала, кому хорошо, кому плохо живется. Где тут разговаривать со Спаргапой.

Да и не ладился у них разговор. Стоило Томруз, улучив подходящий миг, подать голос, как сын, словно черепаха - в панцирь, прятался в непробиваемую волну отчужденного молчания. Мать не обижалась.

"Пусть перебесится, отойдет, - думала она. - Рано или поздно Райада выветрится из сердца Спаргапы. Остынет, успокоится сын - вернется ко мне".

А Хугава? Хугаве долго не удавалось встретиться со Спаргапой - тот избегал стрелка, как и всех сородичей. Увиделись случайно при перекочевке.

- Мир и благополучие, - тепло поздоровался Хугава. Он соскучился по юнцу - сильно привязался к нему после смерти Наутара.

Спаргапа сдержанно кивнул.

- Как живешь?

- Так себе.

- Почему ты сердишься на меня? - мягко посетовал Хугава. - Сам же просил, чтоб я кричал за тебя на совете.

- Я не сержусь, - ответил Спар, скорей равнодушно, чем сухо.

Табунщик насторожился. Не было раньше этого безразличия у пылкого Спаргапы. Он изменился. Но в чем? Остепенился? Нет. В нем появилось что-то чужое, непонятное Хугаве.

- Так мы с тобой и не постреляли ни разу, - огорченно заметил табунщик.

- Стреляй себе знай, - зевнул Спаргапа, думая о каких-то своих делах. - Я и без фазанов обойдусь. Довольно и того, что могу за триста шагов пробить насквозь антилопу. И - человека, если понадобится.

В ленивом голосе друга пастух уловил скрытую жестокость. Не полудетскую, быстро угасающую злость, а зрелую, беспощадную жестокость оскорбленно замкнувшегося человека.

- Ух, какой ты стал, - растерянно, почти с испугом, пробормотал Хугава, отодвигаясь.