Как женились Чекмаревы

В темноте на крутом подъеме изрытой землп Катя огибала трупы убитых и вдруг нащупала лицо - извечно неживой холод судорожно приморозил руку к этому лицу.

Потерянная в безысходной тоске, она встала на колени, не хоронясь. "Домой, сейчас же домой, - в страхе ныло ее сердце, и уже по бездомовной привычке представлялся ей родным, спасительным домом цех с проломленной снарядом крышей, - они мужчины, дядя Игнат пожил, а я совсем не жила... Рябинин солдат, а я женщина, и я боюсь умереть... Никто не осудит, если уже не могу..." И ей казалось, напрасно не послушалась Гоникина: он сначала отговаривал ее идти в разведку, она упрямилась, и Павел с едкой печалью покачал головой. "Смерти не боишься?

Да не она страшна, а увечье, - сказал он. - Особенно для женщины".

- Ложись, - зашипел на нее подползший Игнат, и жесткая рука его сжала ее загривок, пригнула к земле. - Утюж пупком землю... Земле не грех поклониться.

- Дядя, умру я... от холода... мертвые тут.

- Сделали свое, оттого и мертвые, не щупай, щекотки не боятся, забудь их, Катька. Работай руками и ногами, помогай себе, взопреешь. Вернемся, я тебя чаем с шалфеем отогрею...

Рябинин полз между ними, ровно и глубоко дыша.

- Раскалякались... Михеева, вернись... если занемогла, ослабла.

По привычке ли считать себя руководителем, сильнее, опытнее, закаленнее, устойчивее рядовых, под влиянием ли Гоникина с его недоверием к бывшему штрафнику Катя настороженно, с неосознанным чувством превосходства относилась к этому недалекому, по ее мнению, молчаливосмелому и жестокому солдату. И она убедила себя, что никогда не выкажет свою слабость перед Рябишшым, не смутится его прямо бьющего светлым холодом взгляда. Его неприязнь к Гоникину она чувствовала как личное оскорбление.

- С чего взял, что ослаола?

И она поползла за гибко извивавшимся по черно-белой земле Рябининым.

И когда совсем загорчило от нехватки дыхания, Рябинин замер, положив голову на вытянутые вперед руки.

Дышала она тяжело, совсем не слышала его дыхания. Он приподнял за тесемку ухо ее малахая, теплым и чистым дыханием обдал ее щеку, шепотом приказав ползти к дверям покалеченного дома. Игнату показал рукой на подвальное окно.

Кажется, никогда и ни с кем не расставалась она с таким сиротским чувством покидаемой, с такой тревогой, как сейчас с Рябишшым. Оп исчез за опрокинутой повозкой неуловимо.

У подвала завалившегося дома что-то чернело на снегу.

Слышался тоскливый хворый голос - не то плач, не то причитание. Катя подкралась ближе и увидела, что черное на снегу был сидевший человек, укрывшийся с головой рядном. Робея и злясь на себя за эту оторопь, она заглянула под рядно - женское лицо, опухшее, почти безглазое. Первым чувством ее была жалость, а первым побуждением - оказать помощь несчастной, стынущей. Но давно уж она перестала слушаться своих первых непосредственных чувств.

- Немцы где? - спросила Катя.

Медленно, как бы припоминая, жепщпна сказала, что она сварила для сына холодец из продегтяренных гужей, а немцы отняли и съели этот холодец. Двое сели верхом на свекра, лежавшего на кровати: "Старый капут, русский капут, Германия капут и все капут". Так и задавили старика, а ее с ребенком вытолкали на снег. Все равпо ведь капут!

Только теперь Катя признала в этой опухшей старухе Федору, первую жену Павла Гонпкипа. Делая судорожные глотательные движения, Катя так и не смогла ничего сказать более.

- Они там? - указывая рукой на подвал, спросил подошедший Рябинпн. Нам язык нужен.

- Не доведете, околеют. На издыхании, даже кошку не осилили зарезать, только поранили, забилась под кровать кошка.

Под рядном под рукой женщины что-то зашевелилось, и высунулась детская голова. Снег бело высветлил морщинистое личико.

- За мной, - сказал Рябпнин, приподнимая под локоть стоявшую на коленях Катю. Он глубоко вздохнул, потом рванул на себя дверь.

Два обнаженных по пояс немца трясли своп рубахи над раскаленной железной плитой, третий, с ножом в руке, тянул за ноги с божницы пронзительно кричавшую кошку.

Левой рукой Рябинин зажал немцу рот, правой коротким от локтя взмахом ткнул под лопатку. Катя метнулась из подвала, мимо порскнула кошка. Игнат стоял за избой.

- Мальчонку бери, - сказал он.

На.своей спине везла Катя маленького сына Федоры, ощупывая темноту. Мальчишка сопел, вцепившись руками в ее волосы. За пазухой у пего мяукала кошка. В овраге Катя выпрямилась, взяла его на руки. По дороге в землянку узнала, что зовут его Мишкой. Ничего он не боится, только хочет есть.

При свете плошки, кормя его тюрей, разглядела это жалкое существо, и сердце зашлось больно. Игнат жесткими пальцами вытер слезы с ее щек.

- Отдохнем, - сказал он.

Зашел Павел Гоникин, склонился над спящим сыном.

Он благодарил Катю: сказал, что, видно, судьба ее быть матерью Мишки.

- Ну что ты говоришь?! О Федоре-то хоть бы спросил.

- Я не понимаю тебя, Катя.

- Не буди мальчика! - вдруг грубо крикнула она, хотя Гоникпн всего лишь погладил его голову.

Приковыляла Федора, легла спать рядом с сыном.

17

В овражной землянке было тепло и душно. Павел Гоникпн, прищурив глаза, подняв бровь, слушал Афанасия с замешательством, недоуменно косился на Рябпнина, считая неуместным его присутствие прп такой опрометчивой откровенности Чекмарева.

Рассказывал Афанасий о совещании за Волгой, где ему посчастливилось побывать и где крупные военные начальники вели важные разговоры. Очевидно, Афоня увлекся и забыл отпустить Рябинина, доложившего о делах своего батальона, а тот развесил уши, посверкивая глазом. Да еще замечания делает. Тоже мпе Кутузов.

Гоникин тонко намекал Чекмареву, но тот не понимал его пли притворялся недогадливым. Пришлось Гоникину высказать своп мысли о делах даже с некоторым вызовом, хотя и оговариваясь при этом, что он человек маленький, однако живой участник свершавшихся всемирно-исторических событий, исполненных высокого трагизма. И очень бы хотелось верить, что благодарные потомки не будут скупиться на доброе слово и чистую слезу. Чувствуя, что недостает ушедшего в холодную отрешенность Чекмарева, Павел горячее накалил густой голос: каждый погибший унес с собой целый мир мечтаний и надежд... .

И Чекмареву почудилось, что тайно Павел жалел особой, тонкой, ему, Гоникину, лишь доступной сострадательной жалостью солдат, бесповоротно упрямых в отстаивании груды кирпича и камня. Есть ли смысл нести ужасные потери? Подкрепления и боеприпасы можно было доставлять только через Волгу, а она вся кипела под обстрелом.

"А на какой лад он жалеет, осуждая меня: мол, только и делает, что посылает и ведет людей на смерть? На какой лад его благородство? Может, на французский? И нам, что ли, по-ихнему поднять лапы? Да после того кому я нужен живой-то? Не нужен прежде всего самому себе. Уж уходил бы, что ли, если резьба свинтилась. А то сидит тут, про себя упрекает: какие, мол, вы все сволочи и звери, сами лезете в огонь и меня, Павла Гоникина, тащите". Чекмареву было гадко от своей раздраженности. Он сам презирал себя за свое желание, чтобы этот человек струсил и ли чтобы его ранило, и он наверняка застонет по-детски.

Но в самую последнюю минуту перед тем, как минеры подорвали дом, в котором сидели немцы и который надо было взять, чтобы овладеть соседним домом, Афанасий сказал Гоникину просто и сурово:

- Тебе не разрешаю идти с нами.

И все-таки не испытывал удовлетворения от того, что приказ его был исполнен, правда, Павел пошумел возмущенно.

Через два дня после того как заняли развалины дома и даже элеватор, они снова собрались в землянке. Оба были награждены орденами и были веселы. Был тут и Хмелев. Афанасий радовался, что Хмелева за храбрость ц полководческую находчивость при взятпп элеватора произвели в подполковники и наградили. И Афанасий снисходительно слушал Гонпкина, говорившего о заслугах Хмелева самоуверенно, с устрашающей решимостью.