Заросшие

Жалко было тех гильз, что не успевалось убрать в карман, и они, латунно сверкнув, навсегда исчезали во мху. Жалко было и рыжего мужа той, голубой. Пуля, скользнув меж ушей, срикошетила по хребту и красной глубокой рытвиной, надвое, распустила его остевой ремень. Жалко было и дроби, которой пришлось отгонять волчицу (последнюю из всей стаи), когда кончились пули.

Была уже ночь, а Градька все уходил по болоту, неся Дину на спине, на закорках, глубоко проседая на каждом шаге и все удивляясь, до чего же длинные у нее ноги. Натыкался на озерца — сворачивал. Натыкался на сухостой — ломал. Натыкался на кочки — переползал на коленях. Редкую кочку он не использовал для передышки, сваливал на нее свой вялый измученный груз, но, отдышавшись, снова подсовывал под него хребет. Рюкзак был давно уже брошен, на шее болталась только двустволка, и запах дымного пороха то долетал до его ноздрей, то вновь отлетал. Через каждые двадцать-тридцать шагов Градька выворачивал шею, краем правого глаза ловил на небе желтую дырку Полярной звезды и уточнял направление. Потом, полуразвернувшись, оглядывался — два зеленые огонька неотступно держались сзади. И так все болото, все глубже и глубже в болото.

Большая Медведица провернула свой ковш еще на пятнадцать градусов — когда под ногами неожиданно оказалась лежневка. Градька почти бегом добежал до застрявшего трактора, из последних сил закинул Дину в дощатый шалаш на стоящих дыбом санях, сам лег поперек входа и замкнул пальцы на грязном цевьё ружья.

Он стремительно погрузился в сон, но при первом же сновидении вылетел из него, как пробка, и больше не мог уснуть до рассвета.