Ложь

В двадцатый раз выскочив на крыльцо станционного здания, выходившее на площадь, Лева чуть не вскрикнул от радости: синяя "Победа", плавно заворачивая, уезжала обратно, а папа с двумя провожавшими его товарищами и мамой, с чемоданами и свертками в руках, громко разговаривая, торопливо поднимались по ступеням.

- А Полкашка? - оглядываясь, спросил Лева, и выражение лица у него сделалось такое, что мама поморщилась и сказала папе:

- Ну вот!.. Я тебе говорила, что будет!

- Давай-давай! - с веселой развязностью подтолкнул Ефим Ефимович Левку чемоданчиком. - Полкашку нашего Терентьев в следующий рейс обещал захватить. Идем-ка пока к поезду, на платформу...

- Папа, где Полкашка?.. Оставили? - спросил Лева, чувствуя, что у него холодеет кожа на щеках.

Он почти бежал по залу ожидания следом за отцом и заглядывал сбоку в его лицо - в это нехорошее, фальшиво добродушное, непроницаемое лицо взрослого человека, свысока обманывающего маленького.

- Я говорила! - сказала мама, сочувствуя Леве, но вступаясь все-таки за отца. - Левочка, не приставай к папе, сейчас не до капризов... Приедем на место, папа тебе достанет собаку лучше Полкашки.

- Овчарку куплю, породистую. Такую, как волк! Хочешь?.. - Они уже вышли на платформу. - Пятый вагон вот тут остановится, ставьте вещи сюда, сказал отец.

Леве стало трудно дышать, трудно выговорить слово, и в то же время ему было необходимо сказать что-нибудь самое ужасное, оскорбительное, восстать против несправедливости отца, который его обманул, бросил друга лохматого, преданного до гроба Полкашку... И все, что он слышал, лежа под медвежьей шкурой, все, что лежало тяжелым камнем у него на сердце с того самого дня, слилось вместе в чувство, близкое к ненависти. И, глядя снизу вверх отцу в лицо, он раздельно выговорил:

- Я с тобой не поеду!

Это было так нелепо, что все замолчали, а мать слегка ахнула.

- Лева, мальчик, опомнись!..

Совершенно не зная еще, что будет делать, Лева повернулся и быстро пошел к выходу.

- Лева!.. Левка, кому я говорю! - кричал ему вслед отец, но в его голосе было больше растерянности, чем угрозы. Наконец он кинулся сам следом за Левкой и, догнав его уже у выхода на площадь и начиная злиться, грубо схватил его за руку. - Что с тобой случилось? Сейчас же говори.

Левка рванулся из его рук, но не смог вырваться и крикнул отцу:

- Потому что не надо... потому что лгать... лгать не надо!

Пассажиры оборачивались на них, и Лева сам не знал, куда и зачем он рвется, потому что все время понимал, что идти ему совершенно некуда и ехать все равно придется. Сцена получилась безобразная, и по лицу отца Лева вдруг ясно увидел: тот что-то понял, где-то мелькнуло в глазах у него неясное сознание, что не в одном Полкане дело, что в его отношениях с сыном случилось нечто гораздо более важное и непоправимое. И как раз в эту минуту на привокзальной площади, на всем скаку вылетев из-за поворота, появился Полкашка с длинным обрывком шнурка на ошейнике. Он мчался, опустив голову к земле и не глядя по сторонам, так что увидел Леву и Ефима Ефимовича, только совсем близко подбежав к крыльцу. С восторженным лаем облегчения он кинулся на ступеньки, наступил на шнурок и беспомощно перекувырнулся, скатившись вниз, но сейчас же снова как сумасшедший бросился вверх, точно вырывался из волчьих зубов.

Лева присел на корточки, схватил его поперек живота в обнимку и поднял, повторяя только: "Полкашка... Полкашка!.." - и прижимая его к себе так, что у того выпучились глаза и натужился живот. И тут Лева вдруг заревел вслух так, как не плакал еще ни разу с тех пор, как был маленький, три года назад.

Странное дело: именно в этот момент Левин папа не только не рассердился, но вдруг успокоился в одно мгновение и, как будто все так и надо было, сказал:

- Ну вот видишь? Все хорошо... Ах ты, животное, животное!.. Что ты с таким животным будешь делать? - и погладил Полкашкину усатую морду с далеко высунутым языком и умильными глазами.

Так они и побежали все вместе через зал ожидания к платформе: отец впереди, Полкашка на руках у Левы - с бессильно мотающимися лапами, с длинным высунутым языком, которым он все пытался лизнуть Леву и готов был, наверное, в эту счастливую минуту облизать весь свет...

Когда поезд далеко уже ушел от станции, за окнами вагона побежала ровная степь и в глубокой синеве сумерек замелькали редкие огоньки, Полкашка, измученный передрягами прошедшего дня, спал под столиком за чемоданами, а Лева лежал, уткнувшись лбом в стену, покачиваясь на пружинах дивана.

Отец пил чай, долго мешая ложечкой, шуршал пергаментной бумагой, чавкал и что-то говорил маме. Потом сказал: "Левка, не спишь? Хочешь курицы кусочек?"

Лева слышал, но не ответил, ему не хотелось разговаривать с отцом. Ему и стыдно было за свою вспышку. И жалко отца за то, что тот, кажется, почти догадался. И, вспоминая медвежью шкуру, он думал о том, что все равно будет любить отца и жалеть его и, может быть, у них и будут еще общие игры и разговоры, но того отца, который у него был, которым он гордился перед всеми, гордого, безупречного, лучше всех на свете, - у него уже нет и никогда не будет.

1965