Страница 15 из 18
Сверху он видел реку. Сейчас она светилась. Они была заодно: луна и река, совиные собаки, совиные жители. Луна блестела осклизлым пупом в животе ночи.
Где-то поблизости заскрежетал коростель.
- Часовщик, - сказал Меньшиков.
Из травы высунулся сначала клюв. Потом появилась голова. Птица вопросительно смотрела на Меньшикова. Меньшиков хотел спросить, но подумал, что это слишком странно, и промолчал. Часовщик скрылся. И тут Меньшиков пожалел, что позволил ему уйти без ответа. Он пошел за ним, побежал. Но Часовщик уходил какими-то своими лабиринтами в траве. Запыхавшийся Меньшиков остановился. Огляделся. Прислушался. Но слушать что-то мешало. Отвлекало. Какой-то неясный шум. Какой-то далекий гул. Где-то он зарождался, тихо сотрясая пространство.
Меньшиков устало улыбнулся.
И пошел к реке.
Но вышел к лесу. Сначала показалось, что это низкая туча. Но это был лес. Настоящий, еловый. Запах смолы, хвои, дыма. Вверху вырисовывались контуры елей.
Значит, он выше Обрывов.
Но - ведь переплыл реку? А еловый лес был на том берегу.
Или это другой еловый лес. Но с высоты Обрывов он не видел никаких лесов: тростники, кусты, березы.
Меньшиков вошел в лес. И замер. Краснел огонь. Костер. Но его, наверное, заметили. Но именно это ему и нужно. Именно они ему и нужны, люди. Он направился к костру. Приветствие застряло в горле. Возле костерка не было ни души. Успели уйти. И откуда-то наблюдают. Он оглянулся. И увидел еще один костер. И третий. Пошел дальше. Огни краснели всюду.
Меньшиков отступил назад.
Кто-то здесь развел их. Устроил ворожбу в честь ночи с бледной луной в животе. Дружина ее мужей, бабищи великой с косматым лоном, сосцами-звездами, синими молниями в глазах, тростниками, травами, прыщущими росой.
Он опустился на землю, протянул руки к огню.
И услышал тихое движение. Вспыхнула хвоя. Он прислушался. Огонь, потрескивая, двигался по лесу. Это был какой-то хоровод. Факелом фукнула сухая трава.
Да лес горит!..
Меньшиков встал, принялся затаптывать огонь. Затем сломал осинку и начал сбивать огонь. Но вскоре понял, что бесполезно. Тлела хвойная подстилка. Здесь нужна вода. Предок с дождями. Меньшиков бросил истрепанную, оголившуюся осинку и пошел прочь. Встал на колени у воды, умыл горячее лицо. И задумался. Почему нельзя достичь истоков. А? Если есть лодка. И решимость.
Вода капала с рук.
Как жемчуг.
В лоно вод.
Стоило ли вступать в игру. Нет, вот что: надо ли еще раз переправляться через реку?
А игра, конечно, интересна.
Люди в масках птиц и зверей. Птицы и звери в масках людей. Сплетения случайностей. Солнце. Безумные кружения в пространстве на этом батискафе жизни. От этого и сходишь с ума. Потому что все слишком красочно, красиво. Золотое солнце. Ночью звезды. Плавная река. Речная рыба.
Но кто поджег лес?
Не знаю.
Кто осквернил дубраву?
Меньшиков встал и пошел.
Как я мог поджечь, если я лесник.
Как я мог осквернить, если...
Скорее всего он искал корову, пастушок из транссибирской пасторали. По различным указателям. Вообще на дорогах много указателей. Стоит только тронуться. Паутинки, камни, родники, облака, птицы.
Говорят, он дезертир.
Нет, он картограф, влюбился в пространство, как в женщину.
...Но пора уходить. Где-то в верховьях нарождается какофонический вал. Он слышит отдаленные хрипы и вопли, мешанину голосов, песен, мелодий, марши, барабанную дробь. Уходить. Выломай посох.
Опираясь на посох, он идет по-над рекой. Шагает в росистых травах. Над болотинками встают туманы. Из-под ног взлетают птицы. Он спит и не спит. Лежит в траве, накрывшись отяжелевшим от речной воды и росы верблюжьим одеялом.
Появляется солнце.
Он встает и идет дальше. У него легкая ноша. И сам он легок, как птица. Как журавль.
Журавль кричит малиновому солнцу.
И теперь он знает, в чем загадка, страсть журавля.
В его крике смертельная тоска и радость.
Это ликующая печаль.
Он пытается ему подражать.
Он набрасывает на плечи одеяло, чтобы солнце высушило. И идет, как верблюжий погонщик.
Где-то лодка, но ее уже не найти. Когда-то он был лодочником. А стал верблюжьим погонщиком. Погоняет свои мысли в пустынях.
Верблюжий погонщик! пропой свои песни.
Йехе! Псалом утренних рек.
Вода в косых полосах света.
Из раннего солнца.
Лезвия трав.
Капелька крови.
Он идет по перепаханному и незасеянному полю, перепрыгивает глубокие борозды. Облачка пыли вылетают из-под ног. Над полем, напоминающим грязные застывшие хляби, провисают провода высоковольтной линии. Мойрами стоят черные металлические опоры, держат стеклянными пальцами электрические линии, словно нити чьих-то судеб.
Он останавливается на заросшем травою островке под железными ногами мачты, ложится. Провода потрескивают. По этим сосудам льется кровь городов, всей цивилизации. Железные нити тянутся от мачты к мачте, огибают холмы, уходят по просекам. На Байкале Ремизов тоже тянул провода. Впервые он его увидел пристегнутым монтажной цепью к столбу. Электрик, он изнывал от шума местной электростанции.
Над полем летел "кукурузник".
Вот еще кого можно причислить к самым пространственным животным, летчиков. Птицы и летчики- цари пространства.
На восходящих потоках от нагретой солнцем земли, используя пульсацию воздуха, завихрения, перемены ветра; альбатрос в антарктических просторах... аисты осенью в Испании набирают высоту и планируют в Африку... молчуны с кровавыми носами: перед осенним полетом устраивают смотр, забивают насмерть больных и слабых... Это происходит и сейчас. Кто-то движется по всеземным трассам, птицы, олени, киты. Колонны, ощетинившиеся стволами, по ущельям, пескам, мимо нищих глиняных жилищ, черных палаток с отарами, кострами, мимо вытянутых тополей, кладбищ, уставленных каменными перьями и утыканных древками с зелеными знаменами; колонны ползут, хрустя траками; по обочинам чернеют кости сожженных машин; ночью восходят созвездия над благоухающими страшными садами: Киносура, Кохаб, Феркад, Йильдун, Дубхе, Мерак, Фекда, Каффа, Алиот, Алькайд, Мицар, Красный Антарес в Скорпионе. Под камнями на земле его двойники, их ловят, бросают в банку с фалангой, и чудовища вступают в бой, трещит броня, клещи вгрызаются в брюшину, ломаются лапки, насекомые дерутся с бесстрастными глазами, точно такие же глаза у них, когда они едят мертвечину, растаскивают по степи клочки кожи и мяса смердящей тухлятины, уносят в себе, на своих зубцах трупный яд... Кто-то об этом? Солдат на Байкале.
Тошнотворное зрелище звезд и насекомых и пялящихся на все это людей. Иногда не хочется быть с ними, быть ими.
...Он лежал почти на воде. Среди воды, кустов, осоки. Здесь протекал ручей; ручей разбивался на несколько проток, и на сухом клочке земли между проток он и залег, устроив гнездо из осоки. Он лежал тихо и не шевелился. Вечер был безветренный, и на шелест сухой осоки сразу бы обратили внимание. Только это он и может противопоставить им. Его осаждали мухи, тело затекло, но он терпеливо лежал, не меняя позы. Терпение - его спасение.
Днем, конечно, нельзя ходить в этих местах. Запросто можешь столкнуться с кем-нибудь. Ну и что? Как это, ну и что. Нет, не все так просто. Его вид выдает. Что выдает. Все. Он не может спокойно взглянуть в чье-нибудь лицо. Тем более что-то ответить. Ведь прохожий возьмет и что-либо скажет. О чем-либо спросит. Дрожь прошла по всему телу. Это настоящий ужас: вопрос, обращенный к тебе. Сказать слово - в этом какая-то смерть.
Молчать, лежать, здесь, среди воды, его не унюхают собаки.
Вечерело, и от воды тянуло прохладой.
И неожиданно все та же давняя, извечная волна ударила в него, накрыла все страхи, боль, и он почувствовал, как это хорошо - и ясный вечер, и мелкое дрожание осоки под напором воды, запахи земли, травы, волшебный аромат подогуречника. И согревшаяся под ним земля. Дыхание. Тело, струящиеся в нем красные ручьи, сердце, работающее безостановочно, ритмично, неслышно день и ночь, за годом год, десятилетие за десяти... но ведь ему еще нет и двух десятков... А кажется. Ну да. Он коснулся древнейшей какой-то жилы. Словно зацепил глубинную струю. И его обдало темной кровью. Темной кровью было его молчание. Темная кровь связала ему язык. Темная кровь текла под шкурой, пульсировала в запекшейся горячей ране. На самом деле он далеко дезертировал по реке.