Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 5



Позднее другие матери, глядя на нас, стали перед Новым годом приходить к тете Нюре, советоваться. Она всем помогала. Порой и не просили ее. Помню, пришел соседский мальчишка, он сиротою возле деда с бабкою рос. Стоит у порога, глядит, как меня наряжают в "Богатыря". Конечно, завидно.

Тетя Нюра все поняла, говорит:

- Давай и тебя обрядим.

Буквально в минуту сыскала она старый полосатый халат, казахстанский, подвернула, подстрочила полы и рукава, кушаком мальчишку подпоясала, обмотала голову пестрой тряпкой, подрисовала усы, мочальную бороденку подвесила. И уже не соседский пацан стоял, а какой-то восточный хан с серебряной саблей на боку. Это было - чудо.

С девочками было еще проще: марля, вата, серебряная фольга, "золотая" корона - вот и "Снежинка", "Снежная королева", "Ночь", "Осень". Все было в тети Нюрином картонном коробке: багряные кленовые и желтые тополевые листья, сухие цветы - золотистые шарики иммортелей, бессмертники. Волшебный коробок, памятный.

Тетя Нюра на всех детсадовских и школьных елках была Дедом Морозом. В высокой красной шапке, в шубе, с бородой и усами.

- Здравствуйте, детки! - басит Дед Мороз.

А я вижу глаза. Не Деда Мороза, тети Нюры. Их не скроет ни шапка, ни мохнатые ватные брови.

- Здравствуйте... Я пришел к вам издалека...

Она рассказывала, как в молодости отличалась на карнавалах у себя на родине, в Сретенске да Самарзатоне.

- У богатых - бархат да шелк, - вспоминала она. - А я из простого... "Смычка города с деревней" - один костюм назывался. Тогда это было в моде: смычка рабочих и крестьян. Взяла обычное платье. Половину, сверху донизу, железной стружкой украсила. В мастерские пошла и набрала у токаря красивую стружку. Другую половину - хлебными колосьями. На одной ноге - лапоть, на другой - сапог. На голове - венок из колосьев со стружкой и серп и молот из картона. Мне дали первый приз - отрез на платье. А когда жили во Владивостоке...

Они и теперь где-то пылятся, на чердаке, в сарае, тети Нюрины заветные коробки с надписями, чтобы не спутать: "Костюмы", "Игрушки". Сколько радости было, когда открывали их... А вечерами мастерили черепашек из картона и ореховой скорлупы, пушистых цыплят из ваты, хлопушки. И у кого больше радости - у нас, у тети Нюры?

Белый снег пушистый

В воздухе кружится

И на землю тихо

Падает, ложится.

...............

Стали дни коротки,

Солнце светит мало,

Вот пришли морозы,

И зима настала.

Наша тетя Нюра была, в общем понимании, человеком малограмотным. Наверное, в "личном деле" ее, в графе "образование", стояла запись "н/н", то есть незаконченное низшее. Она успела проходить в школу, кажется, одну лишь зиму, а на другую, в январе, умерла ее мать, моя бабушка, Евдокия Сидоровна, не дожив до тридцати лет. Тетя Нюра осталась в семье старшей, младше ее - трое. У отца рука не сгибается, считай, калека. Значит, тетя Нюра - хозяйка. Все на ее плечах: стирка, уборка, еда. Один лишь хлеб столько сил отнимал: заведи, поставь, промеси, испеки.

- Мамина квашонка большая. Тяжело. Никак не могу тесто промесить. Попросила соседа Вавилова, он мне сделал поменьше квашонку. С ней управлялась. А в школу - некогда. Пробовала ходить, тогда по дому не успеваю, - вспоминала она. - Папа молчит, а я вижу... Не стала в школу ходить. А учительница меня любила. Она папе говорила: ей надо учиться обязательно, у нее способности.

Тетя Нюра рассказывает, вздыхает. Она и на склоне лет помнила много стихов. И все - хорошие. Посмотрит, бывало, зимой в окно и начнет:

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,

На дровнях обновляет путь...

Особенно ей по душе были последние строки:

Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и больно и смешно,

А мать грозит ему в окно...

Она лукаво улыбается и пальцем грозит.

То ли память у тети Нюры была лишь на хорошее, а может, тогдашние буквари были поумней, но декламировала она Пушкина, Тютчева, Некрасова, Никитина только светлую классику.

Вот моя деревня;

Вот мой дом родной...

....................

И друзья-мальчишки,



Стоя надо мной,

Весело хохочут

Над моей бедой.

Лицо ее просто сияет, лучится добрыми морщинами. В строках этих для нее и радость, и грусть, потому что детство вспомнилось.

- У нас в Затоне каждую зиму снежные горы устраивали, высокие... С них все катались: и стар, и млад...

Обычно стихи ей приходили на память по временам года.

В марте:

Зима недаром злится,

Прошла ее пора...

И не запнется, ни единой строчки не пропустит, даже в старости, уже в восемьдесят лет.

Взбесилась ведьма злая

И, снегу захватя,

Пустила, убегая,

В прекрасное дитя...

Весне и горя мало...

В апреле:

Травка зеленеет,

Солнышко блестит...

Особенно памятны мне - тоже апрельские - строки. Я эти стихи сразу запомнил, на всю жизнь. В детстве мы их вдвоем с тетей Нюрой декламировали:

Полюбуйся, весна наступает,

Журавли караваном летят...

Обычно в эту пору мы на огороде, в земле копаемся: грядки, борозды, рассада. Или в логах, за поселком, картошку сажаем. Солнышко, тепло, одуванчиков желтый цвет. И такая радость от стихов, потому что все в них правда. Тетя Нюра негромко читает, а я во все горло ору:

В ясном золоте дни утопают!

И ручьи по оврагам шумят!

Весна... лето пришло... Как не радоваться.

С легкой руки тети Нюры я стал знаменитым чтецом-декламатором в детском саду и в школе, потом и актером в пьесах Розова, Корнейчука и Островского. Островского тетя Нюра любила. В молодости в своем клубе она была завзятой артисткой.

- "Царь Иоанн Грозный", - вспоминала она. - Богатая была постановка. "Без вины виноватые", "Бесприданница". После работы все в клуб бежим. Старый Липакевич - в массовке, а все равно сидит. В полку выступали, в Матакане. Нас любили.

Самаринский Затон на быстрой реке Шилке... Недолгое тети Нюрино детство, молодость, комсомольская ячейка, ликвидация неграмотности... "Я в люльке качаю ее ребенка и учу ее..." Первое радио в клубе. "В Москве будут говорить, а мы услышим..." Свекровь Мария Павловна... "Какой человек хороший, ее все любили..."

Пароходы на Амуре, на которых работала. Повара-китайцы Иван да Миша. "Такие работящие. Они меня любили. Я им колпаки постираю, накрахмалю..."

Москва... Общежитие института, где учился муж Петя. "Жили за ситцевой занавеской... Дружно... Все вместе..." После института - Хабаровск, новая жизнь. Квартира в бараке. "Такие хорошие люди... Старый механик Бушнев с женой..."

Потом начались годы страшные. Арест мужа. Высылка. Она за ним могла не ехать. НКВД объяснил, что может остаться в квартире, тем более сын Слава маленький и сама на седьмом месяце беременности. Но такой и мысли не было: оставить мужа. Только с ним. Поехали в одном эшелоне: "враги" в первых вагонах, под надзором охраны, семьи "врагов" - за ними, без охраны.

Начинались тяжкие годы: Майеркан, Бурлю-Тюбе, Балхаш, Или... Новый арест мужа. Приговор: высшая мера. "И вам недолго ходить, - сказали ей. Приготовьтесь".

За себя она не боялась. Жалела сына. Тогда они и съехались, стали жить вместе с родной сестрой Тосей - вдувой моей матерью, тоже с сыном, со мной на руках. Одну арестуют, другая останется при детях. На крайний случай - младшая сестра Нина, у нее муж в НКВД.

Семья врага народа. Нет ей житья. Из санитарок, из больницы, уволили. "Может отравить..." В сберкассе поработала лишь неделю уборщицей. Тоже нельзя. Там - "материальные ценности". Уволили. Больше не принимали никуда. Нанималась за людей на трудработы: арыки в степи копать, у людей же стирала, полы мыла у начальства, немного шила, вязала из шерсти варежки. Слепили мазанку на краю поселка, сажали огород, ловили рыбу, даже завели козу.

А после войны наконец этот поселок в России, на Дону. Дядя Петя вернулся из лагеря. Стали жить и даже свой домик купили. Вот этот - наш старый дом. Тетя Нюра была душой его - хозяйкой и главной работницей.