Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 22 из 95



"Ну конечно же, Мефистофель, Люцифер, Воланд, Сатана - обычный литературный и театральный типаж. Да, но кому в голову пришла столь дурацкая идея - меня разыгрывать?!" - подумал с неудовольствием Виктор Ильич. Он никогда не верил ни в Бога, ни в черта - считал это досужими выдумками всяких там писателей, попов и прочих несерьезных людей, которые подобными байками хлеб себе зарабатывают. Но сейчас, помимо его воли, все его члены сковал мистический ужас и он был не в состоянии ни одним из них даже пошевелить.

- Ш-ш-шутите?! - прошептал он, сильно заикаясь и очень надеясь, что это так и есть, что сейчас все прояснится.

- Вы забываетесь, милостивый государь! - гневно проговорил незнакомец. - Со мной подобным образом ещё никто не позволял себе разговаривать!

"Нет-нет! Этого не может быть! - в панике подумал Сосновский. - Это сон! Все это мне сниться!" - Он попробвал себя ущипнуть, но не смог даже пальцем пошевелить.

- Но ведь вас же нет! - жалобно воскликнул.

- Как же меня нет, когда вот он - я, - мрачно рассмеялся незнакомец. Забавно! Ваша матушка-грешница говорила мне о вашем своеобразии, о том, что вы никогда, ни во что и никому не верите. Но я никак не предполагал, что настолько.

- Моя матушка?! - пролепетал несчастный Виктор Ильич. - Но она давно умерла.

- Вы что же, опять мне не верите?! - очень удивился мужчина. - Но она сама может вам это подтвердить.

Он щелкнул пальцами и в тот же миг рядом с его креслом Сосновский увидел свою мать. Но, Боже, что же...

- Не сметь! - закричал незнакомец и даже подскочил в кресле. - Не сметь вспоминать при мне этого... Не люблю!

Но Виктор Ильич не обратил на него внимания. Он смотрел на мать и плакал от жалости к ней. Что же с ней сталось! Он помнит, какой веселой, шумной она была при жизни. Как любила наряды, шумные застолья с шампанским, что б пробка в потолок, любила мужчин. Это она не раз говорила ему: "Все здесь, Витя. Здесь начинается и здесь кончается. Все остальное - враки!" Как же сейчас она не похожа на ту, прежнюю, в этом темном, изглоданном временем, рубище, с худым, бледно-синюшным одутловатым лицом, сгорбленная, поникшая. А этот затравленный взгляд, некогда сверкавший задором и лукавством? Бедная, бедная! Да как же это?! Да что же это?!

- Скажи ему, старая перешница, кто прав? - проговорил незнакомец.

- Он прав, Витя, - сказала покорно мать. - Ты ему не перечь, а то хуже будет. Прости меня, сынок!

- А вот этого не надо! - раздраженно проговорил дьявол (Виктор Ильич окончательно поверил в его существование). - Не люблю! Пошла вон! - Он вновь щелкунул пальцами и мать исчезла.

- Почему же вы так с ней?! - жалобно проговорил Сосновский.

- Я с ней так, как она того заслуживает. Понял? Учить он тут меня будет, - проворчал дьявол. - Собирайся?

- Куда?! - испуганно вскричал Виктор Ильич.

- Туда, - громко расхохотался дьявол, указав себе под ноги. - Там уже давно тебя ждут.

- Но я не хочу!... Пожалуйста, не надо! - взмолился Сосновский.

- Еще бы я спрашивал твоего желания! - возмутился дьявол. - Если бы я спрашивал у всех желания, то, вряд ли, кого дождался.

- Но так нельзя! Должен быть суд! Я знаю... Читал.

- Экий ты, батенька, формалист! - удивился дьявол. - А что же ты о суде не вспомнил, когда пакости свои здесь чинил?... Что молчишь?

- Но я... Я не знал. Я думал, что вас и всего там нет. Извините!

- А если бы знал?

- Тогда конечно же... Что же я не понимаю! Но я искуплю! Не сомневайтесь! Очень искуплю!



- А вот этого мне как раз не надо. Раньше надо было думать. Ты что же, дурак, считал, что мозги тебе просто так дадены? Сибирайся.

- Но как же Высший суд! Я суда хочу. Как же без суда?! Это, простите, произвол!

- Ишь ты, о законности вспомнил! - удивился дьявол. - Какой тебе ещё суд нужен, негодник ты этакий! Ты уже давным-давно свою душу мне продал. Ты думал, что за просто так ты жируешь, денег вон сколько нахапал? Я пришел за своим. Пойдем!

- Не хочу-у-у!!! - заорал благим матом Виктор Ильич и... проснулся.

В комнате было темно. Он лежал обессиленный от только-что пережитого страха. Да и сейчас того... Сейчас все еще... Руки, ноги и все такое. Трясутся. А вдруг, если ага?... Нет-нет. глупости это... Это сон. И все. Но все, будто ага... Странно!

И, вдруг, Сосновский уловил тот же запах? Он страшно запаниковал:

"Как же это почему ага не имеют права и темно как вот тебе того и пожалуйста достукался ага сердце как того больно как сволочи что я им не могли ага понять не могут дураки без суда хотят и все такое".

- Стража!!! - заорал он в истерике.

Дверь тотчас распахнулась. Щелкнул выключатель. Спальню залил яркий свет сверх модерновой люстры. И Виктор Ильич увидел телохранителя Юру своего любимца. Лицо его было встревоженным.

- Что случилось, Виктор Ильич? - спросил он.

И яркий этот... и Юра успокоили Сосновского. Бредни это... Ночные бредни.

- Что это... за запах, что? - спросил Виктор Ильич.

- Канализацию у нас прорвало, Виктор Ильич. Потому и запах. Но вы не беспокойтесь, мы уже вызвали бригаду ремонтников.

- Почему свет?

- Какой свет? - не понял Юра.

- Настольная лампа почему?

Телохранитель подошел к прикроватной тумбочке, снял абажур с ночной лампы, вывинтил лампочку, посмотрел на свет.

- Лампочка перегорела, Виктор Ильич. Я сейчас заменю. - Юра направился к двери.

"Надо его того повысть или премию там какую обязательно надо заслужил ага", - подумал Сосновский, глядя вслед телохранителю.

Когда Юра заменил лампочку, Сосновский попросил его выключить верхний свет. Тот это сделал и, пожелав споконой ночи Виктору Ильичу, направился к двери.

- Ты это... Ты посиди тут... - Сосновский указал на кресло, в котором только-что... Фу, черт! Глупость какая! Так можно и того... Свихнуться можно. Ага.

Звонок с Кавказа нашел его утром ещё в постеле. Но это был не тот звонок, которого он ожидал. Совсем не тот.

Глава восьмая: Говоров. "Ни все коту масляница".

После выхода статьи в американских газетах, которую тут же перепечатали все наши, мой шеф стал походить на призрак, кем-то очень здорово обиженный еше при жизни. Под глазами темные круги, взгляд затравленный, тугие щеки сдулись и теперь висели под подбородком двумя сморщенными мешочками. Разом ссутулился, ходил медленно, притаскивая правую ногу - говорят, что он её когда-то, ещё в детстве, ломал. И не мне одному, но и всем стало ясно, что этому почтенному гражданину пора подумать о вечности, чем о презренном металле. Да он и, наверняка, об этом стал подумывать. Как-то мне пожаловался: