Танго

Грузовик приехал часов в десять вечера, мы уже начали терять надежду. Федя с Леней принесли целую кучу грибов, я даже не знаю сколько, каких-то неизвестных мне совсем грибов. Когда мы с Анькой вернулись, грибы уже вовсю чистились и жарились в сомнительного вида посудине, найденной по всей видимости, как и все остальное, в трейлере. Вообще в этом трейлере можно было найти все - Анька полезла туда искать сигареты и без труда нашла. Потом мы курили, наевшись грибов под водку, и ждали грузовик. Гадать, где он может находиться и что с ним было бессмысленно - никто из нас не имел никакого понятия о том, куда они могли отправиться. Поэтому просто ждали.

Первым шум мотора услышал Федя, через секунду и остальные смогли отделить его от шелеста деревьев, мы вскочили и пошли навстречу, даже не то, чтобы пошли, а почти побежали. Грузовик показался из-за поворота, Петя восторженно орал в окно что-то отрывистое, Рудольф строил из пальцев всякие настоящие мужские знаки, Саша был серьезен и всем своим видом показывал, что без него ничего бы не вышло.

На этот раз мы опять выиграли. В фургоне грузовика было мешков пять картошки, большие куски свежего мяса со шкурой, разные сухие петрушки с укропами, даже банки с солеными огурцами, шесть штук банок. Не было только хлеба и сигарет. Мы по справедливому совету Саши вынули из грузовика мясо, завернули его в пленку, найденную в бездонном трейлере, и засунули в озеро. Федя тотчас принялся готовить очередную партию грибов и жарить мясо прямо на шампурах (из трейлера, конечно). Мы готовились пировать.

Петя рассказывал, что они и не выезжали на шоссе, а добрались до той самой развилки и свернули на другую дорогу, где через какое-то количество километров нашелся дачный поселок, на удивление пустой, только старый сторож, какой-то нерусский, почти татарин. Петя сказал, что они спросили у сторожа насчет еды, а тот вытащил ружье и закричал, что вот сейчас он их всех куда надо отправит, еды им захотелось, контра поганая, страну развалили, кильманда, армию пришлось просить, что б вас всех к ногтю, бездельники неблагодарные, а ну, чернявый, давай документ... - короче, пока он все это говорил, Саша плавно нажал на педаль и задавил старика к чертовой матери, достал орать, почему, кстати, весь перед грузовика теперь в его бестолковых мозгах. Ружье они привезли с собой, обычная такая штука с двумя стволами один над другим, И коробку картонных патронов, которую они нашли в убогом вагончике старого дурака. Потом они залезли в пару ближайших домов и легко нашли там всю эту картошку с банками. Дальше в поселок заходить не хотели - мало ли что, может там народу полно, только из домов не выходят. Собрались уже назад, но тут Рудольф углядел за сторожицким вагончиком старую облезлую козу. Она, как сказал Петя, стояла и жевала, полная дура, пока Рудольф заряжал ружье. И тупо смотрела в дырку ствола, может, чего и видела, пока здоровая охотничья пуля не вошла ей прямо между корявых рогов. Почему-то они решили разделать ее прямо там, хотя никто этим раньше не занимался. Приблизительно получилось. Теперь мы сидели и ели жареную козлятину, ничего так на вкус, с грибами и картошкой, пили водку и ни о чем не волновались, по крайней мере пока. Нам опять везло. Только Анька сидела мрачная. Она была мрачнее, чем даже этот наш черный домище. Я догадывался, почему. Но он мешал нам. Он стоял у нас на пути. Если бы грузовик его не задавил, он бы обязательно навел на нас солдат. А коза... Она ведь для того и существовала, эта коза, что бы когда-нибудь ее застрелили и съели. Она ведь коза. В конце концов, нам же надо было что-то есть. Я обнял Аньку за плечи, она как-то съежилась вся под моей рукой, даже дернулась, мне пришлось отступить. Тогда я в первый раз увидел этот настороженный Петин взгляд, скользнувший сначала по моей руке, потом по Аньке, а потом и по мне. Нет, не хотелось ни с кем ссориться, просто она нравилась мне. Просто мне с ней было хорошо. А что там у нее на уме - кто знал... Саша завел разговор о том, что мы будем делать завтра. Он предлагал выехать еще куда-нибудь, но еще куда-нибудь означало выезд на шоссе, полное безумие, у нас же все было, кроме хлеба и сигарет, но вместо хлеба сойдет и картошка, а выезжать на шоссе из-за сигарет... бред. Все были против, за был только Рудольф, но он, по-моему, к тому моменту уже свихнулся от романтики происходящего и мало что мог трезво соображать. Все хотели затаиться здесь, пока есть, что жрать, и нет никаких признаков ухудшения. О'кей, решили остаться. Саша сказал, что в таком случае он пойдет на охоту, болван, какая охота, откуда здесь звери? Рудольф долго кипятился, особенно когда его развезло, но никто уже не слушал - если мы могли понимать Рудольфову речь трезвыми, то чем больше выпивали, тем менее значащими для нас становились такие, казалось бы, родные английские слова.

Смутно помню эту ночь дальше, как-то очень много мы выпили, странная вещь, ведь никто не собирался так напиваться, но стоит почувствовать эту первую легкость, как хочется продлевать ее и усиливать, продлевать и усиливать, а потом глядь - уже ничего не соображаешь, уже пьян в дым, и становится обидно за себя - снова не сдержался, а ведь не хотел... Мы кричали что-то о дикости всего происходящего, соглашались во всем, орали друг на друга, доказывая одно и то же - как любые пьяные люди, как газеты. Больше ничего не помню. Хотелось спать... подохнуть... к черту...

6

Я уже видел такое раньше. Спящая улица уже была, тогда, часов в пять утра, когда я еще был другим. Никого вокруг, только шевелятся сухие листья и обрывки бумаги, а в темной подтечной арке чуть перекатывается пустая пивная банка, невыносимо громыхая на целый квартал. Я опустился на бетонный бордюр. Отпусти меня. Ну зачем ты все это делаешь? Я не могу постоянно с открытыми глазами, а если закрою - везде ты. Отпусти. Около Долгорукого лежала голова и внимательно смотрела в серое небо. Где же все, черт возьми, где хотя бы солдаты, где, наконец, тело от этой дурацкой головы? Ниже, к Манежной были только трупы и стук, исходящий изнутри улицы глухой стук, словно где-то далеко забивали сваи. Глазам не верилось, но весь Столешников тоже был усыпан трупами, совершенно непонятно, почему именно здесь, но их были сотни, тысячи, как бы толкучий рынок, но все - и продавцы, и покупатели лежат в самых разнообразных позах на грязном асфальте. И шуршание бумаги, маленькие смерчики из пыли и кусков газет, тишина, но теперь высокий, до боли высокий звук, звенящая тишина. Чуть дальше - постукивает о купеческую стену кусок водосточной трубы, ни снизу, ни сверху ничего нет, у третьего этажа одно колено, еле держится и долбится ветром в камень. Отпусти, оставь, ну что ты. Мой рот набит твоими волосами, мне уже нечем дышать, кто здесь? Да что я, впрочем, гусеницы это гремят, и совсем рядом, ничего уже не разобрать в голосе труб, сейчас они будут здесь, в подъезд, наверх, на крышу. Их стало видно, когда я был на четвертом этаже. Угловатое бронированное чудовище медленно ехало прямо по телам, мягко переваливаясь на широких гусеницах. За этим грохотом я не слышал, как хлюпали раздавленные туловища и хрустели кости, быть может, они не в первый раз здесь едут. Из крыши машины торчали две каски, лиц не было видно, ни одного движения, куклы. А она опять здесь, обхватывает меня руками и ногами, прижимается всем телом, зачем, уйди, опять этот твой запах, ты сейчас, черт, что ты делаешь, мы же сейчас, отталкиваю, всеми силами рвусь, но поздно, и никакого звона не может быть слышно в этом железном гаме, но звон есть, он оглушает, и мы вываливаемся в разинутое окно, а самый большой кусок стекла, сверху, летит прямо за нами, я вижу, что первая на его пути она и пытаюсь укрыть ее, перевернуть, бесполезно, я никогда не был парашютистом, отпусти, оттолкнись от меня, а она тянет рот ко мне, к моему рту, и в тот момент, когда мы приземляемся, скажем так, прямо под гусеницы неведомого устройства, осколок догоняет нас, сначала она, ее голова отлетает в сторону, все так же похотливо улыбаясь, он вонзается мне в грудь, но я не чувствую, я уже не вижу ничего, слышу только, как ломаются наши кости и тихо поет что-то восточное и печальное рулевой машины, который теперь прямо над нами, знакомый голос, Егор Расторгуев, а на внутренней стороне левого катка пучок соломы и... старый велосипед... со сломанными тормозами... к черту...