На росстанях

- Правда, у пана подловчего дочки подрастают, - продолжала матушка все о своем, - и, говорят, старшая очень красивая, уже совсем барышней выглядит.

- Не знаю, не был у них.

- Что это вы так мало паненками интересуетесь? О, хитрите вы, наставничек!

- Есть чем интересоваться, - снова буркнул отец Кирилл.

Матушка встала, взяла папиросы, сама закурила и предложила гостям. Отец Кирилл не курил, но любил набивать папиросы и теперь взялся за эту работу.

В комнату вошла служанка-полешучка, крепкая, краснощекая девушка.

- К вам, батюшка, Апанас Коваль пришел, просит больную причастить.

- Кто у него болен?

- Женка.

- Скажи, сейчас иду, - сказал отец Кирилл. - Я скоро вернусь, здесь близко, а вы, пожалуйста, обождите меня, - обратился он к гостям.

Отец Кирилл надел теплую рясу, взял крест и все необходимые вещи и вышел.

- Эх, поповская служба! - вздохнула матушка. - Даже и отдохнуть некогда. А он слабый, больной, еле ноги таскает. Народ у нас, наставничек, грубый, дикий. Вот ваши, наставничек (слово "наставничек" матушка произносила как ласкательное от "наставник" - учитель), тельшинцы совсем другие люди. А наших вам никто не похвалит. Вы знаете, что у нас произошло? Отец Кирилл - это уже года два тому назад - был на сенокосе. Раскидал сено, сушит. А мимо едет один наш - есть здесь такой грубиян - прямо по батюшкиному сену. Отец Кирилл и говорит: "Или тебе дороги нет, или не можешь объехать, что ты по сену с конем прешься?" А тот, ни слова не говоря, схватил батюшку за волосы и давай таскать! Приходит мой батюшка, как глянула на него, - а у него космы повыдраны! Так и лезут, так и лезут!

Матушка рассказывала об этом просто, даже с каким-то юмором.

- Народ наш, надо сказать правду, грубый, дикий. Одного только урядника и боятся, одного его и уважают. А кто уж лучше может угодить им, как не отец Кирилл? - продолжала матушка. - И землю им отдал, и сенокос, и лекарства дает, и добрым словом помогает. Никогда ни в чем им не отказывает.

Через полчаса вернулся отец Кирилл, усталый и хмурый.

- Ну как же их, гадов, не ругать! - гневно проговорил он. - Черт знает чем кормят больную. И говоришь им, приказываешь - нет, свое делают! А грязь!.. Свиньи, свиньи!

Немного успокоившись, отец Кирилл сказал тихонько матушке:

- Пошли ты ей с Параской чего-нибудь.

- А все-таки, отец Кирилл, вы намного лучше тех, кто говорит о народе высокие слова.

Отец Кирилл махнул рукою.

- Вот что, други, будем обедать.

VII

Деревянная стена отделяла квартиру Лобановича от классной комнаты, и, чтоб попасть в нее, нужно было только открыть низенькую дверь. Как только рассвело и взошло солнце, начали собираться ученики. Каждый их шаг, каждое движение и слово слышны были в квартире учителя.

Еще вчера прошел староста Роман Круглый по деревне, приказывая крестьянам посылать в школу детей. То одному, то другому, встретившись на улице, староста говорил:

- Посылайте завтра детей в школу!

При этом он делал важную мину и принимал начальнический вид. Его красный кожух с широким, как заслонка, воротником появлялся в разных мостах улицы. В тех случаях, когда нужные старосте лица не встречались, он подходил к окну, стучал пальцами в стекло.

- Гей, Кондрат! Поди-ка сюда!

Если Кондрата в хате не было, староста подзывал Алену либо Параску и так же строго говорил:

- Посылайте завтра детей в школу!

Выполнив свою обязанность, Роман зашел в школу.

- Дома панич? - тихо спросил он сторожиху.

- Дома, староста, дома! - немного нараспев проговорила бабка.

Лобанович услышал этот разговор.

- Заходите, староста, заходите!

Староста раза два затрубил носом - высморкался. Дверь, соединявшая квартиру учителя с кухней, скрипнула. Одна половина ее открылась, а другая задрожала от натиска широкого плеча старосты.

Сделав лишь два-три шага, Роман прошел всю комнатку-спальню и очутился на пороге другой. Каждый его шаг отпечатывался на полу мокрым пятном - на огромных лаптях он нес столько грязи, что хорошему хозяину и навозными вилами не взять за один раз.

- Ну, как живете, староста?

- Слава богу. Как здоровье панича?

- Вот что, староста: не называйте меня паничом, потому что я не панич и батька мой такой же мужик, как и вы.

Лобанович попросил старосту присесть на кушетку, - убогие стулья, которых здесь было всего только два, вряд ли выдержали бы его дебелое, сбитое тело.

Староста, по обычаю всех полешуков, носил длинные волосы. Рыжая бородка, узкая и длинная, и немного хмурый взгляд исподлобья делали старосту похожим на бубнового короля. Глядя на его богатырское сложение, на широкую, видневшуюся из-под расстегнутой рубашки грудь с явственными следами летнего загара, Лобанович невольно вспомнил его отца Рыгора, который, как рассказывал Степан Рылка, поджимал старосту на руках, словно ребенка.

"Крепкий народ, хоть и живет в болотах", - подумал Лобанович.

- Значит, учить будете?

- Да, староста, надо начинать.

- Ну, а я уже наказал, чтобы посылали хлопцев в школу.

- Почему же только хлопцев? Надо, чтоб и девчатки ходили.

- Разве они пойдут? - махнул рукой староста. - Скажи им про школу, так будут смеяться, очень чудным это покажется им. Хотя бы хлопчики все пошли...

Лобанович, как только мог, объяснил старосте, что и девчаткам тоже надо учиться, и доказывал, почему это нужно.

Староста слушал, прижмурив глаза, и только поддакивал:

- Это так, паничок...

- Это вы справедливо говорите.

- Известно, так.

- Что правда, то правда.

Но учитель видел по лицу старосты, что никакие аргументы не могли убедить его в том, что девчатам нужна наука. Что наука нужна мужчинам (а науку староста понимал как умение читать, писание же - лихо его бери, без него легче обойтись!), староста не спорил. Служебные Дела вынуждали его ходить в волость, а там напихают ему в сумку целую кучу бумаг и приказов. То повестки на суд нужно доставить по принадлежности, то недоимку взыскать с кого-нибудь, то письма передать.

В этих случаях у старосты был свой особый порядок. Он клал повестки с повестками, письма с письмами, недоимки с недоимками. И здесь голове его приходилось поработать немало. Он расспрашивал в волости, кому повестки, и здесь же складывал их в таком порядке, в каком их следовало передать, в зависимости от того, кто где живет. Скажем, повестка для Микиты Телушки, который жил в этом конце улицы, клалась первою, за ней шла другая, третья и т. д. После этого староста запоминал тех лиц, кому повестки предназначались. Таким же образом поступал он и с недоимками. Для писем был у него другой порядок. Прежде всего их было немного, и конверты были разные и по цвету и по величине. Вот это, в синем конверте, надо отдать Гавриле Железному, в белом - Язепу Нырку, а это, помятое и засаленное, - вдове Текле. Ну, а если и перепутаешь их, не велика беда - сами разберутся, когда будут читать поклоны. Это уж лучше сумеют сделать бабы.

Забрав все бумаги, староста несколько минут стоял и размышлял, словно сам себе сдавал экзамен. Можно было сорок раз окликнуть его или выстрелить в нескольких тагах от него - все равно ничего не слыхал тогда староста. Сдав экзамен, Роман сразу делался веселее, с лица сходила напряженность, в которой часто чувствовалось страдание, и уже обыкновенным человеком шел он, куда ему нужно было. А если в его памяти утрачивалась какая-нибудь деталь, староста внезапно останавливался посреди улицы, смотрел на бумаги, смотрел долго и напряженно. При этом он покачивал головой и часто терял надежду отыскать эту пропавшую деталь. Тогда он снова брел в волость и нес на своем лице явственную печаль.

Детские голоса все звонче и сильнее доносились в квартиру учителя. Лобанович ощущал легкое волнение: в этот день лицом к лицу встретится он с теми детьми, которые поручаются ему и моральную ответственность за которых он должен взять на себя. Разные мысли о школе занимали Лобановича и прежде, теперь они захватили его еще с большой силой. Простое выполнение школьной программы не могло удовлетворить его, и свое главное назначение как учителя Лобанович определял так: пробудить в своих учениках и вызвать к деятельности критическую мысль, чтобы к каждому явлению и факту она подходили с вопросами - как возникли они, в чем их причины. И вообще, чтобы ко всему подходили сознательно. В этом пробуждении критической мысли Лобанович видел зачатки великого социального сдвига, залог того, что народ сумеет проложить себе просторную дорогу к новым формам жизни. Если человек начнет размышлять, доискиваться причин положения, в котором он находится, то, вероятно, не примирится со своей судьбой и будет стараться отвоевать себе лучшее место на свете. И если у человека откроются глаза, он сам себе выберет дорогу и сам за себя будет держать ответ. Навязывать же людям свою волю, требовать от них, чтобы они поступали именно так, а не иначе, мы не имеем права: кто может поручиться за то, что мы не ошибаемся? Не случайно разные главари, вожаки масс, которые увлекали силой и жаром своей убежденности человеческую толпу и вели ее за собой, - вели только до того рубежа, за которым начинались серьезные препятствия. Толпа не понимала этих препятствий, преодолевать их у нее не было охоты. Руководитель-пророк с горечью в сердце восклицал: "О слепая, ничтожная толпа, стадо скота!" А толпа кричала: "Ты обманщик! Побить тебя камнями!"